Царь головы

Однажды он говорил о том, что тоска по империи, то и дело накатывающая могучим валом на человеческий род, по природе своей не более чем тоска по долговременной красоте, что долговременную красоту нам могут обеспечить только теократии, деспотии и подобные им формы об-устройства социума, и если принять это за истину, то выходит, что призыв к либерализму и народовластию по существу — преступление против эстетики. Равенство не угодно Богу, поэтому у людей разные судьбы, а у ангелов — чины. Презревший различия отрицает Бога. Отрицающий Бога отрицает и душу, полагая, раз не будет души — не будет и ада. Но и рая тоже не будет. Придёт хаос, смешение ада и рая на земле. Однако в условиях свободной конкуренции ад в мире людей неизменно побеждает.

Я попытался оспорить его заявление в части взаимосвязи деспотии и долговременной красоты, призвав в свидетели камни Эллады, но он лишь усмехнулся — действительно, рабовладельческие демократии не самый корректный аргумент. Потом Георгий нахмурился и сказал, что картина впрямь нехороша — всё настолько смешалось, что сегодня миром наравне с живыми правят мёртвые, а стихийное бурление жизни, столь обольстительное для многих, не более чем свидетельство разлома, через который в нашу жизнь, некогда отстроенную по законам иерархии, хлынули энергии хаоса.

— Мёртвые соблазняют живых, и живые начинают жить по правилам мёртвых, — сообщил он. — Несмирённых мёртвых, исполненных как ярости зла, так и злого равнодушия.

Положение дел с его слов выглядело так. Весь необъятный мир — не более чем арена, пространство тяжбы созидающей гармонии с инерционной силой первозданной неурядицы. Наш человечник — частный случай этого вселенского борения. Божий замысел о соразмерности, созвучии, согласии творения требует от людей соблюдения законов, отступление от которых наполняет симфонию созидания визгами и скрежетом дотварного хаоса. Как в музыке простор дозволенности ущемлён для звуков законами самой природы музыкальности, за пределами которой — какофония и вой, так и свобода человека ограничена законами гармонии людских сообществ, и нарушение их тут же обретает форму бреши в стенах, пожара на чердаке, провала перекрытий человечника. Мертвецам эти земные беды милы и лакомы — через них приходит к людям содом, тяжёлый мрак и ад, от гноя которого, опившись им, покойники тучнеют. А покойников в мире, как известно, куда больше, чем живых. Кроме того, в каждом человеке с рождения живёт мертвец, и именно потому люди беспрестанно искушаемы сладостью свободы, превышающей пределы гармонии их мира, — ведь питательный гной этой кощунственной свободы столь угоден внутреннему трупу, вечно его вожделеющему, но не способному им насытиться, что за него он, этот труп, готов отдать всё, что есть в человеке живого. («И в итоге преждевременно довести человека до встречи с последним доктором, — усмехнулся Георгий. — Я имею в виду патологоанатома».) И дабы ад не победил на вверенном нам кусочке мироздания окончательно, дело личной истории каждого человека — смирить в себе мертвеца. Но сегодня в людях покойники особенно сильны — нынешний покойныйчеловек находится в постоянном контакте со своим трупом и подлейшим образом стремится ему угодить, поскольку всякий раз труп обещает удовольствие и безнаказанность и всякий раз лжёт, а покойныйчеловек склонен прощать свой труп, как любящая мать прощает злые шалости ребёнка. Увы, структуры иерархии разъяты, и покойныйчеловек сегодня повсеместен — во всех подлунных странах он и во власти, и в искусстве, и даже в Академии наук. Мы катимся в зловонную помойку земного ада — все чохом, без разбора на лохов и золочёный миллиард.

— Заметьте — статус мертвеца неуклонно меняется, — сказал Георгий. — Теперь ему не строят величественных обиталищ, теперь у нас одно пространство на всех. Возможно, если и дальше всё пойдёт так, как идёт, покойники… настоящие, бесповоротные покойники, — уточнил он, — легитимно вольются в нашу жизнь и даже займут в ней видные руководящие места. Да, собственно, они их уже занимают. — Наладчик озабоченно насупил незапоминающиеся брови и выхватил из пустоты муху. — Весь фёдоровский пафос науки — я имею в виду бесконечное продление отмеренного срока и воскрешение отцов — не более чем уловка гроба. Ведь отменить смерть значит уравнять её в правах с жизнью, сплавить жизнь и смерть в одно, сделать жизнь после смерти реальностью наших будней. Присмотритесь: если ещё сравнительно недавно лабораторное чудовище доктора Франкенштейна внушало живым только отвращение и ужас, то теперь какой-нибудь универсальный солдат — покойник, которого оживляют сейчас в лаборатории Голливуда, — спаситель и защитник человечества. И потом, вот это, на стенах, — что это? «Цой жив»… Как же жив, если мёртв?

Тут я не мог не возразить — мне лично казалось, что жизнь налаживается. Не всё, конечно, идёт по маслу, но в условиях борьбы «с инерционной силой первозданной неурядицы», как выразился мой консервативный собеседник, это вполне нормально.