Царь головы

— Мы словно под стёганым одеялом сидели, — воодушевлённо трубил я, — мы задыхались и наконец решились, вылезли. Оглянулись — и вот вам: мир вокруг ярок, светел, полон движения и чудес — сникерсов и фанты. Чувствуете, как легко нынче дышится… — Как перед смертью, — сказал наладчик Георгий. — Смиряйте свой внутренний труп, молодой человек. Я помогу вам. Спастись возможно только так. — Он посмотрел задумчиво в пространство. — Если вообще спасение возможно.

В субботу днём, когда я, пользуясь праздной минутой, легонько щёлкал доверчиво улёгшегося на моих коленях Аякса ногтем по розовому носу, Георгий позвонил мне и пригласил назавтра в гости — с обещанием напоить чаем и показать, в чём состоит его работа. Мне было интересно, никакие срочные дела не требовали от меня неотложной жертвы, и я с радостью согласился. Весь вечер жил предвкушением завтрашнего визита, так что даже устал: когда лёг в постель и принялся считать баранов, успел счесть только трёх — четвёртый уже приснился.

В воскресенье по дороге к Георгию (вчера он назвал адрес — это была любимая мной, объятая тихим увяданием, живущая потайной обособленной жизнью Коломна) завернул в пирожковую и купил к чаю свежих, тёплых ещё пирожков: гладкие, лодочкой, были с капустой, те, что с защипочкой, — с мясом, круглые — с зелёным луком и яйцом. Я говорил уже: регулярной горячей пище я предпочитал бутерброды и выпечку. Возле пивной у Покровки галдела компания завсегдатаев — они оказались бы весьма немногословны, если бы им под страхом смерти запретили браниться матом. На Аларчином мосту передо мной возникла и какое-то время маячила впереди девица с такими длинными ногами, что о голове уже не было смысла и думать. Её явление взбодрило меня и развеяло невольное, совершенно неясной мне природы волнение, сопровождавшее меня с самого утра, так что к дому Георгия я подошёл в настроении бестревожном и даже несколько ироничном. Вход был со двора, в котором нашлось место огороженному клочку земли с травой, несколькими тополями и цветущим кустом сирени. Рядом на разбитом асфальте жались бок к боку четыре «Лады» — пятая бы сюда не влезла. Нашёл нужную парадную и поднялся на второй этаж.

Георгий встретил меня радушно, выдал войлочные тапочки, расшитые каким-то скифским, с попоны сошедшим узором, и провёл в комнату. Я весело рассказал о длинноногой коломенской диве и похвалил дворника, благодаря которому парадная Георгия имела довольно опрятный вид и не оскорбляла обоняние зловонием.

— С дворником пришлось поработать, — признался хозяин. — По части наладки.

Пирожки были приняты с восторгом, и вскоре мы приступили к чаепитию. На столе стоял чайный сервиз дулёвского фарфора с характерной росписью — кистями цветущей сирени, прекрасно рифмовавшимися с буйствовавшим под окном кустом. В своё время я увлекался фарфором, много читал об этом белоснежном искусстве, поэтому неудивительно, что содержание нашей застольной беседы было замешено на каолиновой глине. После третьей чашки Георгий решительно поднялся со стула.

— Ну что же, — сказал он, — начнём, пожалуй.

Он вышел в соседнюю комнату и, не успел я разделаться с капустным пирожком, вернулся назад, держа в обеих руках плоский ящик с откинутой крышкой, под которой на вишнёвом бархате лежал набор довольно странных инструментов. Одни напоминали разнокалиберные вилочки камертонов, другие — гнутые проволочные овощные ножи для праздничного оформления стола, третьи — алтайский варган или якутский хомус.

— Так вы настройщик, — сообразил я.

— Можно сказать и так, — неспешно согласился хозяин, сдвигая в сторону чашку с сахарницей и водружая ящик на стол. — Хотя по традиции принято говорить «наладчик». Ведь есть и те, кто разлаживает. Клоунами прикидываются, черти хитрожопые.

В комнате не было ни пианино, ни фисгармонии, ни какой-то другой смычковой или щипковой музыки. Что собирался он настраивать? Я не сдержал любопытства.

— Да вот хотя бы вас, — улыбнулся Георгий. — Вас и настроим. Призовём вам в голову царя. Будьте любезны — пересядьте в кресло. Так будет удобнее.

Я рассмеялся его шутке и пересел в стоящее у стены глубокое кресло: есть особый вид остроумия — говорить всерьёз нелепые вещи и убеждать в этой нелепице окружающих, хотя сам ты в то же время разрываешься от едва сдерживаемого хохота. Тут легко дать петуха, и велик шут, умеющий сыграть без фальши. На это редкое умение есть особые ценители — я был из их числа.