Царь-девица

Дрожащими, скорченными от старости руками она перебирала гусли и разбитым, хриплым голосом подпевала какую-то песню. Очевидно, эта-то музыка и эта песня охмелевшей старухи и были причиною того веселого смеха и хлопанья в ладоши, которые слышала Софья.

При входе царевны всеобщее оживление мгновенно исчезло; все инстинктивно изменили свои непринужденные позы. Боярыни и боярышни и вся потешная челядь низко поклонились Софье; даже пьяная старушонка поднялась было на ноги, но тут же опять повалилась на ковер.

– Добро пожаловать, сестрица! Как это надумала зайти к нам? – сказала царевна Екатерина Алексеевна, подвигаясь и давая Софье место рядом с собою на широком бархатном диване.

– Да ведь вон как вы веселитесь, – отвечала правительница. – Тут дым у вас коромыслом, чай, и за Кремлевскими воротами слышно. Вот я и пришла посмотреть на ваши забавы, посмеяться; скучно больно сегодня.

– Милости просим, милости просим, сестрица! – заговорили младшие царевны. – А тут вон Панкратьевна поет нам. Ну-ка, ну-ка, потешь государыню!

Панкратьевна ударила в гусли и, напрягшись всей грудью, запела что-то до того дикое, что и разобрать было невозможно.

Боярыни делали важные лица и бросали косые взгляды на Софью; боярышни тоже не смели отдаться своему веселью и только перемигивались да в кулачки хихикали.

Бледная царевна Софья стала еще бледнее. Густые русые брови ее насупились – она видела, что является помехой этому веселью, – да и чем веселятся, чем забавляются? Напоили пьяную старую дуру и рады!

Но дело в том, что всем им весело, все чувствуют себя счастливыми, а у нее от тоски сердце готово разорваться на части. Она обводит глазами окружающих молоденьких боярышень, цветущих красотою и здоровьем.

Старые боярыни разжирели, раздобрели, и на их сытых, довольных лицах нет ни одной черты, которая говорила бы о тайных мучительных думах, о пережитых страданиях. А сестры, царевны? Ведь вот уже старшим, Евдокие и Марфе, кончается третий десяток, а как они еще свежи, румяны; о младших и говорить нечего. Сестрица Федосьюшка совсем как была в семнадцать лет, так и осталась, только пополнела.

Софья невольно взглянула на венецианское зеркало, в котором отражалось лицо ее. Она испугалась своей бледности, она показалась себе совсем старою, и снова чувство зависти к этим счастливым, беспечным сестрам заговорило в ней. Хмельная старуха продолжала петь, и это безобразное пение раздражало Софью.

– Да что вы ее не прогоните? – резко заметила она. – Неужто получше забавы не найдется, призвали бы хоть настоящих музыкантов!

– И то дело! – откликнулись царевны и послали за музыкантами.

Но пока они придут, нужно же чем-нибудь наполнить время, и вот прислужницы стали подносить царевнам, боярыням и боярышням всякие сласти, фрукты, варенья и сушенья, пастилы, леденчики. Не забыты были и сладкие наливки, которые действовали самым лучшим образом.

Скоро все присутствовавшие позабыли про царевну Софью, не видели ее лица хмурого, всецело отдавшись своим забавам.

– Что ж это музыканты-то не идут! Эй, Манка, Фекла, Соболька, потравите-ка Офушку!

Между всей безобразной ватагой, сидевшей на ковре у ног царевен, произошло движение.

На середину палаты выбежала черная арапка и замяукала кошкой, потом стала фыркать во все стороны.

Эта Офушка, которую должны были травить две карлицы и хромоногая безрукая идиотка Манка, почему-то была одета в фантастическое полумужское платье: в широчайшие восточные шальвары, короткий камзол, а на голове у нее была меховая шапочка.

Безобразные карлицы, подобрав и подвязав подолы и выказав короткие, толстые ноги в желтых и красных сапогах с загнутыми носками, кинулись на Офушку.

Та, продолжая мяукать и фыркать, стала от них отбиваться, бетать по всей палате, кувыркаться по ковру, стоять на голове.

Она действительно выказала большую легкость и ловкость, вспрыгивала на диваны, носилась над головами царевен, никого и ничего не задевая, как эластический мячик, спрыгивала опять на ковер, катилась кубарем, подкатывалась под ноги ловившим ее карлицам и Манке, сбивала их, трепала своими черными блестящими руками по щекам. Они тоже не оставались в долгу, и скоро Офушка, покрытая потом, со сбившейся шапочкой, повалилась на ковер вся исщипанная, исколоченная.

Она неимоверно высунула свой красный, длинный язык, закатывала белки глаз и жалобно пищала, подражая всевозможным животным и птицам.

Все присутствовавшие, без исключения, хохотали, били в ладоши.

– Смотрите, смотрите, – кричали боярышни, показывая на Офушку и надрываясь от смеху, – это она издыхает!

Офушка дрыгала нотами, коверкая себе лицо самым страшным образом, и довольно искусно изображала предсмертную агонию. Вот ее писк и стоны становятся слабее, страшная судорога сводит все ее члены, глаза совсем закатились, на губах показывается пена. Еще мгновение, последняя судорога – и она лежит неподвижно…

Кругом нее пляшут победительницы, таскают ее по ковру, щиплют, щелкают… Офушка неподвижна. Она уже закоченела, руки и ноги ее не сгибаются.

Все в восторге.