Царь-девица

Хитрая исполнила это приказание, а потом села на лавочку, стоящую у окошка, и начала, крестясь, перебирать четки, с которыми никогда не расставалась.

Софья заговорила. Она жаловалась сестре и брату на то, что Петр с мачехой теперь уже решительно задумали извести их и что нужно принять немедленно же какие-нибудь меры. Она передала о своем разговоре с Шакловитым, о его встрече с Петровыми потешными.

Она говорила страстно и красноречиво, стараясь всячески растрогать или испугать брата Ивана, чтобы он вышел из своей апатии. Но он продолжал глядеть безучастно и только по временам вздыхал.

Одна царевна Марфа поддакивала Софье и во всем с ней соглашалась.

– Анна Петровна, – наконец обратилась правительница к Хитрой, – ты-то что же всё молчишь? Ведь, чай, недавно видела мачеху, чай, кое-что там слышала, так поведай.

– Затем и пришла, – отвечала Хитрая, – только и дожидалась, чтобы ты меня спросила. Да, была я у великой государыни царицы Натальи Кирилловны, – продолжала она, закатывая глаза, – многого навидалась там, многого наслушалась. Больно гневен стал государь Петр Алексеевич. При мне кричал, что коли воевода князь Голицын опять со стыдом вернется из похода, то он его заставит ответ держать и не сдобровать князю.

Софья вздрогнула и побледнела.

– И ты сама это слышала?

– Сама, сама, – отвечала Хитрая, – говорю, Петр Алексеевич при всех кричит, не таится.

– Так вот уж до чего дошло, – в волнении прошептала Софья. – Если он осмеливается судить о том, чего и понимать-то еще не в силах, если он воображает себя судьею над Васильем Васильевичем, так, значит, он уверен в том, что может распоряжаться. Значит, его успели в этом уверить, значит, правду говорю я, что нам мешкать нечего! Иванушка, брат, да очнись, подумай, ведь тут ты не сторона, твое это дело, над тобой же издеваются!

– Кто это издевается? – сказал царь Иван.

– Да ведь тебе же, пойми, тебе грозит опасность!

– Нет, сестрица, вишь ты, Анна Петровна сказывает, что государь-братец грозится Василию Васильевичу, так я-то тут при чем же?

Софья только рукой махнула. Но Иван уже пробудился от своей постоянной дремоты, он уже заговорил и теперь не хотел молчать:

– Право, не знаю, что это ты за непоседа такая, сестрица. Право, всем нам хорошо, я никакой злобы не питаю на братца, он как встретится со мною, так всегда почтителен, никогда-то не побранился. А коли он говорит про Василия Васильевича, так что же тут худого? Если Василий Васильевич побежит, а войско наше будет побито, так ведь так и должно быть, чтобы судить воеводу. Стало, братец-то и прав.

Царевна Софья побагровела.

– Да что ты, что ты, рехнулся, что ли?! – закричала она. – Нет, видно, говорить с тобою – все равно что об стену горох! Никакого толку от тебя не добиться. Тут на нас враги наши лютые злоумышляют, может, завтра же всех перережут, пытать станут, а ты вот какие речи товоришь!

И она в порыве бешенства подошла к Ивану и взглянула на него так страшно, что он задрожал и от нее отшатнулся. Его мысли снова спутались, и уж ничего не понимал он, весь отдался чувству страха.

– Да что же я… Я-то что же… Я ничего, – бормотал он. – Коли досадил чем, прости, сестрица, не буду больше. Что же, ведь я сам знаю, что Господь меня разумом обидел, так и немудрено, если спроста и скажу что неладно. Не взыщи, сестрица, делай, как ведаешь, тебе знать лучше. Я из твоей воли, сама знаешь, не выйду. Только не сердись на меня, я, право, ничего. Пусти, я пойду к Параше…

– Ну и уходи, и Бог с тобой, – сказала, несколько успокоившись, Софья, видя, что сердиться на него невозможно.

Он, покачиваясь и крепко опираясь на палку, вышел из комнаты.

– Вот так царь, вот так братец! – развела руками Софья. – Изволь-ка от него толку добиться! Право, в простоте своей когда-нибудь еще всех нас головами выдаст.

– Так ведь ты, чай, не ноне только его узнала, – заметила Хитрая. – Нечего было его впутывать.

– Так, так, – говорила Софья, в волнении ходя из угла в угол по комнате. – Да тут у меня с этакой мукой просто мысли путаются… сообразить ничего не могу. Ну, говори, что ли, Анна Петровна, все, что знаешь.