Царь Борис, прозваньем Годунов

Но, когда унялась первая волна радости от мира, когда стихли одинаково громкие с обеих сторон восхваления достигнутой победы, чем дальше, тем сильнее росли досада и разочарование, особенно у нашего народа. Недоумевало войско русское, которое рвалось к победам новым и которому вместо этого приказывали забыть о победах старых и безропотно отдать приобретенное его храбростью и кровью. Плакали люди русские, которые за эти годы обжились в городах ливонских и теперь вынуждены были по непонятной и не объясненной им причине возвращаться на родину, оставлять на поругание латинянам возведенные ими храмы православные, бросать дома и нажитое имущество. И наши наместники и воеводы, вместо того чтобы защищать народ православный, защищали это самое имущество, не дозволяя пустить напоследок красного петуха, и даже нашли в нем средство обогащения.

Юрий Мнишек рассказывал мне через несколько лет, как он впервые вступил в Дерпт после выхода оттуда наших войск. «Я ожидал увидеть обычную русскую грязь в городе и привычное русское неустройство в крепости. Вместо этого встретил чистоту почти немецкую и военное хозяйство в порядке невиданном. Мы нашли такое количество амуниции, пушек, пороха и пуль, сколько не могли бы собрать во всей нашей стране».

Я уверен, что мы еще вернемся и в Ливонию и в Европу, быть может, уподобляясь волнам морским, мы не раз еще будем накатываться на Европу и затем откатываться назад к своим рубежам, допускаю, что уход наш не всегда будет добровольным, но никогда — в этом я не сомневаюсь! — он не будет столь поспешным, и никогда мы не будем оставлять противнику, бывшему и будущему, городки и склады, доверху забитые снаряжением воинским, обогащая его и приуготовляя к битвам новым.

Наш исход из Ливонии не был бегством, и заключенный мир, пусть впервые за несколько веков столь безвыгодный, не говорил о поражении. Мы твердо стояли на своих древних рубежах, а в иных местах на юге и на востоке даже расширялись, наше войско было по-прежнему сильно, мощью, численностью и храбростью превосходя все европейские, вместе взятые, казна была переполнена, и никакая смута не нарушала покой державы, все так, но меня в те далекие дни не оставляла мысль о поражении. Мысль эту я разрешил только сейчас, по прошествии более тридцати лет. Нет, мы не проиграли, мы ничего не потеряли, и все же Европа победила, не нас — свой страх!

В земле Русской есть обычай: на масленой неделе при скоплении всеобщем под радостные крики сжигают огромное соломенное пугало. Считается, что это сжигают чучело зимы, приветствуя наступление весны. Но смысл этого обычая более широкий, и уходит он корнями в глубокую древность. Когда человек был слаб и беззащитен перед природой, когда он не знал Бога единого и видел множество богов вокруг себя и трепетал перед ними, а еще пуще боялся он всякой нечисти, которая густо населяла воды, землю, леса, горы и небо, строила человеку всякие козни и насылала на него всяческие напасти. Согбен и унижен был человек, но крепли его силы, и в один прекрасный день поднялся он с колен, распрямился и стряхнул с себя всю нечисть, что наваливалась на него со всех сторон. Тогда собрал он солому и сделал из нее пугало, в котором воплощалась вся нечистая сила, терзавшая его душу, и немного неуверенно, чуть подрагивающей рукой поднес к нему тлеющий уголек. И чем сильнее разгоралось пламя, тем легче становилось на душе человека, в огне этом очистительном сгорала не сила нечистая, сгорал страх.

Вот и Европа переборола свой страх. Она, быть может, и не поднялась еще с колен, но уже зорко посматривала на старого хозяина, и во взгляде том был не страх неминуемого наказания за малейшую провинность, а терпеливое ожидание, когда хозяин ослабеет и оступится и даст возможность наброситься на него.

Европейцы раньше нас почувствовали, что солнце империи миновало зенит и скатывается к закату. Священная птица Феникс продолжала покрывать землю своими мощными крыльями, но уже с недоумением и все большей тревогой посматривала на выпадающие перья. Империя по-прежнему была сильна, но утратила волю к борьбе. Несметная рать стояла на границе западной, готовая по одному слову броситься вперед и смести все на своем пути, дойти до крайнего предела, но никто не решался отдать приказ. И дело вовсе не в царе Симеоне. Если бы бояре твердо выразили общую волю, Симеон не посмел бы пойти против нее. Но и у бояр такой воли не было. Империя старела, ей хотелось покоя.