Царь

Испытанный бесчисленными набегами, самодовольный и алчный, трусливый и осторожный, Девлет-Гирей не желает да и не может поворотить коней и спокойно уйти, спасая, но оставляя голодной орду. В том-то и дело, что в тылу у него остаются большие полки, повороти он тотчас назад, он наткнётся на них, ожесточённая рубка до полного истребления одной из сторон ему не нужна, а здесь перед ним, невооружённым глазом видать, всего один полк, много проще этот полк расшибить, обратить в прах и устремиться вперёд, на Москву, где он поклялся достать Астрахань и Казань. Он ободряет своих ещё мало обкатанных, в грабежах и разбоях не оперившихся сыновей и в помощь им бросает до двенадцати тысяч свежих татар и ногаев, что втрое, вчетверо превосходит горсть опричников Хворостинина. Поразительно, что поблизости всё ещё не обнаруживается ни Воротынского, ни Хованского, ни младшего Шереметева, ни потрёпанного на берегу Нары Никиты Одоевского, которые не то где-то неспешно плетутся, изворачиваясь попасть на поле сражения не ранее шапочного разбора, не то и вовсе стоят в холодке, пережидая жар лета, ещё пуще жар завязавшейся схватки, может быть, злорадно подставляя опричников под полный разгром. Утомлённый долгой погоней, поределый полк Хворостинина тем не менее под натиском трижды, четырежды превосходящих татар и ногаев отходит медленно, в должном порядке, с яростными боями, отпугивающими конных татар и ногаев. Новым умелым манёвром Хворостинин заманивает почуявшего победу врага к затаённому в лесах гуляй-городу. Когда почуявший лёгкую победу враг в пылу остервенелой погони мчится вдогонку за ним под эти странные, невиданные деревянные стены на обыкновенных тележных колёсах, из этой на диво придуманной крепости в упор палят московские пищали и пушки. Десятки, сотни людей разом находят под этими стенами смерть. Изумлённые, растерянные, потерявшие строй татары и ногаи в мгновение ока поворачивают коней и очертя голову мчатся в свой стан, понукая их гортанными визгами и плетьми. Подойди в это время Воротынский или Одоевский, Шереметев Младший или Хованский, нанеси молниеносный удар по расстроенному, растерянному, уже потерявшему около половины воинов татарскому войску, и от набега осталось бы одно мокрое место, и на десять, на двадцать лет, вплоть до нового поколения подросших крымских головорезов южной украйне благоденствовать, расселяться, неспешно, основательно укрепляться завалами, засеками и новыми крепостями. Времени у земских воевод более чем достаточно, чтобы нагрянуть и нанести этот последний удар. Девлет-Гирей как раз впадает в роковое раздумье. Он скакал на Москву как на увеселительную прогулку, поразмяться, порастрясти силушку по жилушкам, рассчитывая видеть перед собой поспешно отступающие полки, как отступали десятки лет, как отступили прошедшей весной. Как будто всё так и случается. Земские воеводы своей обычной нерасторопностью явным образом в другой раз открывают ему путь на Москву, до которой остаётся один дневной переход, — и вдруг такой очевидный, такой позорный конфуз, один-единственный полк не только останавливает, но и наполовину разбивает его, один-единственный полк, в глаза стыдно глядеть своим мурзам, которые мысленно уже владеют загодя раздаренными замосковными городами и считают поступившую дань. Уже становится ясно ему, что нынешним лето Москвы не видать, что необходимо трубить отбой и самым быстрым аллюром бежать в родимые степи, моля беспрестанно Аллаха, чтобы московская конница не настигла его на открытых пространствах Дикого поля и не разнесла в клочья уже потерпевшую поражение, беспомощную орду. Однако хан не может, не имеет права с позором бежать: из повиновения тотчас выйдут своевольные ханы и мурзы, чего доброго, прирежут на возвратном пути честолюбивые сыновья, уж давно они точат молодые хищные зубы на верховную власть, да и гонор татарина, триста лет бившего витязей удельных времён в открытом бою, не позволяет ударить отбой и уйти. Целые сутки он мнётся за Пахрой, вёрстах в сорока от Москвы. Только теперь, в течение этих спокойных, затаившихся суток подходят нетронутые полки земских служилых людей, прошедшей весной той же дорогой летевшие чуть не со скоростью ветра и опередившие татар на двадцать четыре часа. Нынче их прыть чем-то или кем-то придержана, то ли неодолимой бездарностью витязей удельных времён, то ли неискоренимым духом измены. Во всяком случае, бездарность бесспорна. Хворостинин успевает передвинуть гуляй-город на высокое место и наскоро отрывает окопы и рвы, которым предстоит преградить путь конным татарам, не позволяя своим уже потрудившимся, усталым воинам отдыхать. Натурально, пришедший с большим полком Воротынский, первейший из воевод по расписанию мест, принимает на себя командование наконец соединившимся войском. Ему надлежит расставить полки в ожидании завтрашней битвы, которая должна решить не только судьбу Москвы, но и судьбу Московского царства, уже поделённого татарскими мурзами между собой. Он и расставляет, а лучше бы вовсе не расставлял. Берега по течению весёлой речки Рожай покрыты перелесками, лощинами и лесами, более чем достаточно для того, чтобы укрыть земскую конницу, как в давно прошедшие времена великий князь Дмитрий Иванович укрыл засадную дружину Боброка, затем вывести на позиции так, чтобы внезапно ударить атакующим татарам по флангам и в тыл, зажать их в один кровавый мешок и порезать всех до единого, как овец, чтобы духу их не осталось на Русской земле, чтобы из поколения в поколение помнили с содроганием буйные нехристи жуткое побоище при Молодях на реке Лопасне, как русские помнят печальную битву на Калке. За Воротынским давно утвердилась приятная слава победоносного воеводы первой руки, он хорошо показал себя под Казанью, однако под Казанью войском командовал сам Иоанн, пустивший вперёд не дворянскую конницу, а пехоту московских стрельцов и служилых казаков. Без высшего командира, без одарённого полководца, который командует им, все достоинства Воротынского пропадают бесследно, как нередко случается, когда отличный исполнитель чужих повелений, толковый помощник реформатора и вождя вдруг выдвигается сплетением обстоятельств на первое место и вынуждается принимать решения сам, думать своей головой. Вечный второй при грозном царе Иоанне, Воротынский при Молодях громоздит глупость на глупость. Конные полки правой и левой руки он ставит позади гуляй-города, где они не имеют возможности развернуться и потому бесполезны в момент атаки татар и ногаев, а весь большой полк, тоже конный, что сквернее всего, тысяч пять или шесть, прячет в самом гуляй-городе, стало быть, готовится не столько насмерть биться с заклятым врагом православия и Русской земли, сколько отсиживаться пусть за шаткими, а всё-таки стенами, как прошедшей весной поступили и Бельский, и Мстиславский, и он сам, затиснув земскую конницу в улочки и переулочки деревянной Москвы. Вновь, как и год назад, громадные массы людей и коней, присоединившись к усталым бойцам Хворостинина и немецким наёмникам, стискиваются в тесном пространстве, без пищи, без корма и без воды. Как нарочно, Девлет-Гирей даёт Воротынскому время: отдышись, оглядись, обдумай своё положение, хотя бы со спасительными, придуманными Иоанном телегами передвинься поближе к реке. Нет, напрасно транжирит своё драгоценное время незадачливый хан. Воротынский отдышался, но так и не огляделся вокруг, ничего не обдумал и не придумал, толком ничего не решил, засел за деревянными стенами и готов сиднем сидеть хоть до зимы.