Трудно допросить собственную душу

— Так, что-то сердце… — пробормотал он. — Не знаю даже почему… Это еще в офисе началось. Но это ничего, сейчас пройдет.

— Ты развлекаешься с больным сердцем? — насторожилась Олеся. Такая деталь еще больше ее обрадовала. Она не чувствовала к нему ни капли сочувствия. Сердце? Прекрасно. Больное сердце ей поможет. Это глупое жирное сердце, не русское и не французское, может быть, оно потому и болит, что знает — недолго ему осталось биться. Оно умнее своего хозяина.

Борис пытался изображать беззаботное веселье, видимо, ему не хотелось выглядеть перед Олесей стариком, но она-то видела, какие усилия он прилагает для того, чтобы улыбнуться.

— Шампанского? — спросил он, наклоняя бутылку над ее бокалом. — Пей, мой зайчик.

— Спасибо, это очень кстати, — промурлыкала она. — Знаешь, в такие вот вечера мне совсем не хочется уезжать из Парижа.

— Когда ты уедешь, я буду очень страдать.

— Очень?

— Ты мне не веришь… Но, милая, я сам не понимаю, в чем дело… Не буду тебе врать, что у меня никогда не было… Ну, ты понимаешь — приключений. Но ты — это что-то совсем другое.

— Конечно, другое, — злорадно ответила она, выпивая половину бокала.

— Что? Ах, да. — Он поморщился, снова погладил себя по левому боку. — Не обращай на меня внимания, пей. Это бывает. Так о чем я говорил? Ты будешь очень мучить меня, если уедешь.

— А я обязательно уеду. Почему ты сказал «если»?

— Потому что… У меня появилась одна идея, не знаю только, как тебе сказать. Если бы я помог тебе здесь остаться, у меня есть влиятельные друзья…

— Нет! — испуганно ответила Олеся. — Нет, я не соглашусь!

Борис помрачнел, исподлобья взглянул на нее. Она опомнилась, сменила тон:

— У меня же там мать, отец, братья… Нет, я не могу. Прости! Я тебе очень благодарна за предложение, но… Это невозможно.

— Я понимаю… — вздохнул он. — Ты привязана к своей семье.

— Да, очень привязана! — солгала она. На самом деле она даже не скучала по родственникам. Иногда вспоминала братьев — кто теперь помогает им делать уроки? Наверное, совсем оболванились без нее. Но у нее даже мысли не возникало, что она снова будет жить с ними. Нет, не для этого она решилась сделать такой шаг!

— Поешь салат, — предложил Борис, делая вид, что уже забыл о ее невежливом возгласе. — Замечательный салат. Я все время думал о тебе, даже Ирен заметила. Она все замечает, иногда не знаешь, так ли она мало осведомлена обо мне… Наверное, что-то подозревает, но не больше.

— Скажи, — Олеся жевала хрусткие, свежие листики салата, — если бы она развелась с тобой, ты бы огорчился?

— Это слишком сильно изменило бы мою жизнь, — признался он. — Это трудно. Но иногда я задумываюсь об этом.

— А твоя дочь? Ведь ты не хотел бы ее потерять? — Олеся расспрашивала его с каким-то садистским удовольствием. — По-моему, ты никогда не порвешь с семьей по своему желанию.

— Я не так воспитан. Моя мать… Она обожала своего мужа, всегда говорила, что это был лучший человек на свете. Она до сих пор плачет, когда вспоминает его. Не знаю. По-моему, папа тоже изменял ей, но она как-то забыла об этом. С возрастом все забываешь. Мне он никогда не казался лучшим в мире человеком. Это был самый обычный человек, со всеми слабостями, пороками. Иногда я думаю, что стал похож на него. И мне неловко, что я не могу быть идеальным отцом для своих детей. А хотелось бы!

— У тебя красивая дочь… — машинально сказала Олеся. — Но совсем на тебя не похожа.

— Она напоминает мою мать в молодости, если верить фотографиям, — ответил Борис и вдруг надул щеки, шумно выпустил воздух: — Олеся! А откуда ты знаешь мою дочь? Я никогда не показывал тебе фото— графий!

— Я… — Она мучительно соображала, что ответить, и вдруг решила, что отвечать можно что угодно. Борис никогда уже не расскажет о том, что видел и слышал этим вечером. — Я как-то видела тебя с дочерью на улице.

— Где?

— На бульваре Распай.

— А, так это мы ходили к матери… — вздохнул он. — Боже мой, как тесно все переплетается… Еще минута, и ты могла бы поздороваться со мной. А Мадлен всегда все рассказывает Ирен… Боже мой!

— Зря ты испугался, я никогда бы не заговорила с тобой, если ты не один, — усмехнулась Олеся. — А твоя дочь очень мила. Только вот выглядит ребенком.

— Да, это даже странно… Впрочем, она и есть ребенок, хотя ей уже девятнадцать лет. Но она совсем не интересуется мальчиками и прочим. Я даже не знаю, что ее занимает. Наверное, ничего. Совершенно равнодушна ко всему, совершенно не приспособлена к жизни. Сущее дитя!

— А вот я не ребенок. Ведь мне тоже девятнадцать лет! — напомнила ему Олеся. — Тебе это не кажется странным?

— Ну нет, ты продукт иной системы.

— Чего продукт? — возмутилась она. — Ты говоришь обо мне как о предмете! Ненавижу такие выражения!

— Прости, я просто задумался. Я сам поеду в Россию, тогда, быть может, лучше пойму тебя.

— А зачем тебе меня понимать? — Она дернула плечом. — Достаточно спать со мной.