Трудно быть хорошим

В журналах моего отца я видела портрет Элеоноры Рузвельт с руками, сложенными на коленях. Пальцы казались грубыми, а толстые, словно канаты, вены намертво скрутили кисти. Она не улыбалась. И мне не верилось, что мать могла мечтать быть похожей на Элеонору Рузвельт.

— Неужели ты не хотела быть кем-нибудь другим?

Мать положила в раковину следующую тарелку.

— До того, как я встретила твоего отца, меня очень занимала Амелия Эрхарт.[34] Во время войны я стремилась попасть в военную авиацию, ВВС. Но если б я добилась своего, это очень задело бы чувства твоего отца, — она повернулась и вытерла руки о мое полотенце. — К тому же у нас не было бы тебя, — на ее лице появилась улыбка, подтверждающая истинность сказанного, будто печать. К моему двенадцатилетию отец купил в подарок книгу с фотографиями Маргарет Бурк-Уайт.[35] Я ожидала увидеть все ее знаменитые фотографии, неоднократно воспроизведенные в различных журналах. Гурьба лондонских ребятишек спряталась в канаве, во все свои огромные ребячьи глаза вглядываются в небо, где идет бой между самолетами. Уверенно шагает Гитлер, защищенный с флангов отрядами штурмовиков и лесом свастик. Слепой австралиец в Буне, которого ведет по дороге абориген… Но в книге были новые фотографии. Сидя на кушетке, мы вместе рассматривали их, опуская текст, который, как сказал отец, я должна буду прочесть потом. На всех фотографиях были русские. Женщины с граблями на плечах. Женщины в платках стоят на коленях в церкви. Светящиеся в ночном небе траектории бомб, падающих на Кремль. Иосиф Сталин с папиросой в руке.

— Как была нам нужна эта леди, — признавался отец. — Ее снимки делали людей зрячими.

В тот год на Рождество меня допустили к фотокамере, которую прежде трогать не разрешали, говоря, что я еще мала. Отец дал мне взвести затвор, а сам измерил экспозицию.

— Ты можешь стать, как Маргарет Бурк-Уайт, когда вырастешь, — сказал отец. — Она фотографировала очень важные вещи. Сражения. Бомбовые склады. То, как женщины работают на войну, — отец настроил камеру и вернул мне. — У тебя должны быть крепкие руки для такого рода ремесла, — произнес он, усаживаясь в свое любимое кресло, чтобы позировать для фото. — Плюс химия. Лучше учить ее как следует в школе, — он улыбнулся. — О’кэй. Пли! Ну и славненько.

В школе мы проходили, что свастика изначально символизировала ум, универсум, упоение, участь — четыре угловатых У. Свастику находили на раскопках Древнего Рима, на китайских монетах, в орнаментах мексиканских храмов. Мы учили, что американские индейцы считали фотографов похитителями душ.

— Не вздумай выйти замуж за коротышку, — предостерегал меня отец, — у них такие проблемы, что ты себе и представить не можешь.

Только высоким мальчикам позволялось приглашать меня на баскетбольные матчи или танцы. Отец даже выдумал свою собственную теорию о влиянии роста на личность (при этом как бы выпустив из виду мой весьма средний рост). Он рассуждал так: «Гитлер был маленького роста. Территория Германии — маленькая, меньше, чем Пенсильвания. Далее. Того и Япония. Ты только посмотри на Японию…» Маленькие люди и маленькие страны, уверял он, начинают войны, стремясь доказать свои огромные возможности быть агрессивными мясными тушами. У отца была еще и теория экономики пушек и масла. Согласно ей Германия крайне нуждалась в меди и угле. «И японцы. Один только Бог знает, чего, по их мнению, им недоставало». Со временем отец решил, что японцам, на фоне огромного Китая, расположенного у самого их носа — вдоль побережья Японского моря, не хватало соответствующего их запросам престижа.

— Возьми, скажем, Айка[36] или Макартура[37] — в каждом по крайней мере по шесть футов, — далее он приводил данные о росте личного состава противника. В косолапом Геббельсе было всего пять футов два дюйма.

Густые летние сумерки. Под низким облачным небом видны только светлячки да кончики наших сигарет. Мы с отцом отпиваем из стаканов с охлажденными льдом напитками, рассуждаем об Истории. Об Истории с большой буквы. Война тоже для него всегда большой буквы, История Войны 1939–1945 годов. До этого" вечера я не слишком-то вглядывалась в отца. Последние годы замечала только себя и свое тело, огорчаясь по поводу полноты бедер и неразвитости груди, а порой рассматривала себя как бы со стороны, прикидывая все «за» и «против», мечтая о том, каким может стать мое тело в будущем. Отец же здорово постарел, в предсмертном полусвете уходящего дня четко обозначился его обрюзгший профиль, безвольный подбородок, мешки под глазами. Я спросила о войне — не о моей — о его войне.

— Раньше я считал, что вина лежит целиком на Гитлере, — отрывисто ответил он. — Но потом отец пришел к выводу: Гражданскую войну развязала Гэрриет Бичер Стоу.[38]