Трудно быть богом обитаемого острова

Пророков и святых всегда распинали и побивали камнями, думал Максим, глядя на растерзанные останки, так было во все времена и, наверное, во всех обитаемых мирах. И не только пророков: люди охотнее всего — всегда и везде — убивали тех, кто пытался им доказать, что они люди, что они могут и должны жить лучше, чище и красивее, доказать это собственным примером. И вот именно за это пророков и их учеников и последователей убивали, убивали с неимоверной тупой жестокостью, чтобы убедить самих себя в том, что сказок не бывает, и что серое болото — это единственная среда обитания человека, по чьёму-то капризу наделённого беспокойным разумом. Толпа ведь шла на Город Просвещения не в беспамятстве (иначе в ней было бы не сто тысяч человек, а миллион), она шла сознательно, а пси-поле — оно всего лишь подтолкнуло эту толпу, сняв последнее табу. Серая топь шла убивать с большой охотой, и ещё неизвестно, пошла бы она при прочих равных условиях с такой же охотой драться с себе подобными, с таким же двуногим зверьём.

Прав Странник, подумал Максим, прав — нельзя здесь по-другому. Воспитывать — да, но вместе с тем нужно изымать таких вот трудновоспитуемых, так и норовящих втоптать в грязь всё самое светлое, чем от рождения наделён любой человек. Изымать, чтобы они не уродовали своих детей и не продолжали плести бесконечное кольцо ненависти. Вот только по плечу ли нам, людям Земли, труд богов, и не слишком ли мы самоуверенны? Ведь даже боги, похоже, могут ошибаться — если Всевышний действительно создал людей по своему образу и подобию, то или он сделал эту свою работу из рук вон плохо, или… Или эталонный образец был очень далёк от совершенства.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ДЕТИ ГОР, ДЕТИ ПУСТЫНЬ

Горы приближались, но, как это бывает, они казались ближе, чем есть на самом деле. Выглядели они величественно — внушительные, основательно расположившиеся, — и высота их благодаря особенностям атмосферы Саракша казалась непомерной: вершины упирались в тусклое небо и выгибали его своими каменными мышцами — неудивительно, что эти места издревле считали сакральными. Однако нашлись и те, кого эта сакральность раздражала — незыблемую плавность контура горного хребта нарушал пролом, нелепый и уродливый, как дыра от выбитого зуба, и Максим вспомнил слова дядюшки Каана «в ту войну долбанули по этому хребту супербомбами». Ну да, конечно, подумал Мак, это у нас тут в порядке вещей: если что-то красиво, да ещё и непонятно, да ещё и трепет внушает, мы это что-то сразу бомбами — чтобы, значит, не внушало. Никакого военного смысла в атомной бомбардировке хребта не было — горцы, насколько мне известно, всегда жили особняком, практически не общались с внешним миром и уж наверняка не являли собой угрозу ядерным державам, сцепившимся в самоубийственной общеконтинентальной сваре. Кто, интересно, нанёс удар по горам Зартак — имперцы или эти, из центральных держав, от которых остались одни лишь развалины да пустыни, заражённые радиацией? Хотя — какая разница, все они тут одним миром мазаны…

Встречный ветер, втекавший в открытые боковые стёкла кабины, ерошил волосы. Максим наслаждался глайдером — приятно после примитивных и уродливых саркашианских машин ощутить привычную и удобную мощь земной техники. Сикорски, словно подслушав мысли Каммерера (а может, следуя своим собственным соображениям), вытребовал с Земли флаер и пару глайдеров, тщательно замаскированных под армейские колёсные вездеходы-внедорожники саракшиан. В обычных условиях эти машины трудолюбиво топтали асфальт шоссе и грунт просёлочных дорог рубчатыми покрышками, однако при необходимости их можно было перевести в антиграв-режим — колёса отрывались от земли и лениво шевелились в воздухе, превращаясь в некое декоративное украшение. У отрогов Зартака, на окраинных землях, не приходилось опасаться чрезмерно любопытных и профессионально-опытных глаз, и Максим полетел, как только последние убогие посёлки бывшей Империи и бывшей Страны Отцов остались позади (держась на минимальной высоте и следуя изгибам местности — разыскивая обитателей предгорий, не стоило уходить высоко вверх).