Тропы «Уральского следопыта»

Зависли, «прошив» шесть эшелонов, на высоте пяти тысяч двухсот метров и дальше пошли в горизонтальном полете. Пять двести — это для Ил-18 не эшелон, однако выбирать не приходилось ни летчикам, ни диспетчерам: спасибо, что оставшиеся два двигателя держат пока хоть эту высоту.

У Селезнева чувство времени раздвоилось. Эти двадцать четыре минуты слились для него в одно мгновение, ибо в памяти от них не осталось ничего, кроме крика «Пожар!», и в то же время он, ощущая дрожь в руках и коленях, чувствовал себя настолько измотанным и уставшим, каким обычно выбирался из кабины в Хабаровске, проведя всю ночь за штурвалом, — самолет, оставшись без двух двигателей, так отяжелел в управлении, что казалось, не летит, а скользит по льду юзом. Но больше усталости его мучили те две-три секунды, когда вдруг онемела, зависла над тумблером пожарного крана рука и потерялся голос. Заметили ли его растерянность члены экипажа? Как бы ни тренировали экипаж, человек все же остается человеком. Конечно, понимал Селезнев, никто ничего не скажет, если даже и заметил, да и вряд ли кто заметил его заминку, кроме Витковского. «А этот старый волк все увидел. Конечно, тоже ничего не скажет, благородство проявит…»

С Витковским у Селезнева отношения сложные. Селезнев был из засидевшихся пилотов — пять лет летал на Ил-18 вторым! А когда наконец получил назначение командиром, узнал, что в его экипаже командование отрядом заменило штурмана. «Укрепить твой экипаж решили, — объяснил командир эскадрильи. — Все у тебя со вторым классом, молодежь, — прими в кабину ветерана». А приятели издевались: «Так кто же у вас там командует — ты или Витковский?» Это все, конечно, треп, командир на корабле один, а все ж… Глянет одессит иной раз вприщурку… Хорошо, хоть сейчас молчит…

Впрочем, о том, как чувствует себя в этой, мягко выражаясь, прескверной обстановке экипаж, его подчиненные, он не думал — не до того было. Он отдавал команды, и все выполнялось быстро, четко, значит, все на месте, головы никто не потерял, работают как надо, а большего от них ничего и не требуется. Да он в них в не сомневается, достаточно хорошо изучил каждого за те полторы сотни полетов, которые они совершили вместе. Больше беспокойства, пока неосознанного, как страх где-то в глубине души, вызывали у него салоны с пассажирами. Но тут он вспомнил, что первым номером у него сегодня Кирьянова, и решил, что это просто перст судьбы: если бы он точно знал, что случится в рейсе с машиной, он бы из всех бортпроводниц попросил бы именно ее — Кирьяниху. Так что оснований для паники пока нет: экипаж делает что надо, а машина — худо ли бедно — но тянет…

— Никита, дай закурить!

Никита тоже прилип к штурвалу, все время подстраховывает, а когда нужно, помогает, и руки у него тоже, конечно, дрожат не меньше — пусть отдохнет, оторвется от управления.

— Но я же не курю, командир!

— Возьми сигарету у Невьяныча!

Никита в недоумении посмотрел на командира, потом, очевидно, сработал механизм подчиненности, и он, отцепившись левой рукой, от штурвала, повернулся к радисту:

— Невьяныч! Сигарету командиру!

Иван Иванович кивнул — понял, выдернул из пачки, лежавшей под панелью рации, сигарету, щелкнул зажигалкой, раскурил и передал Никите. А тот всунул сигарету в рот командиру.

— Порядок, — сказал Селезнев. — А то в мозгах дым какой-то.

И после хорошей затяжки, уже громче, штурману:

— Осипыч! Где же будем садиться?

Геннадий Осипович ничего не ответил? — он не любил пустой болтовни. А вопрос был явно праздный, для разрядки, — командир не хуже штурмана знал, что садиться пока негде.

— Осипыч! — снова, основательно затянувшись, крикнул командир. — Чего молчишь? — Насчет Омска мозговал?

Вместо ответа Геннадий Осипович: подсунул командиру под нос листок из невьянцевского блокнота. Командир пробежал взглядом «египетскую грамоту», выловил слово «туман» и выругался:

— Это уж как не повезет… Чего у нас теперь нет, механик?

— Гидросистемы, командир.

— И шести генераторов, — добавил Невьянцев — в его ведении была вся энергосистема корабля.

— Да-а… — мрачно протянул командир. И через небольшую паузу, механику: — Ты, Димка, если загорится еще какой движок, к плюгеру[19] не суйся — руки отрублю. Понял?

— Понял, командир.

— Это хорошо, что ты понял… А то ведь ты работаешь, как молоток: пискнуть не успеешь, как оставишь с одним движком… Молодец! На кой выключил раньше времени второй двигатель?

— Как на кой? — обиделся Дима. — По инструкции.

— Чихал я на твою инструкцию! Инструкции на все случаи жизни не сочинишь — мозгами работать надо. В инструкции что написано? Убедись, что видишь пламя…

— Нет этого в инструкции, — вмешался Никита. — Раз табло горит — флюгируй и туши. Димка все сделал правильно.

— Вот правильные собрались! — обозлился командир. — Прямо ангелы, а не летчики. Может, у вас персональные крылышки есть, чтоб на землю спланировать? Так помолитесь, ангелы, господу богу, чтобы он нам открыл хоть одну бетонную волосу! Ну, чего псалмы не поете?

— Не обучены, командир, — сказал Дима.