Трое из навигацкой школы

Неделя пролетела, как миг. Мать сама напомнила Алеше о необходимом отъезде в навигацкую школу. «Алеша, а я? Как же мне жить без тебя?» — спросила Софья мертвым голосом. «Ждать», — только и нашел он, что ответить. «Ты поосторожнее там, в Петербурге, — шепнула Софья на прощание, — поосторожнее, милый.»

Никита внимательно и грустно смотрел на Алешу.

— По уставу я могу жениться только через четыре года, — сказал тот тихо.

— Ну, последнее время ты только и делаешь, что нарушаешь устав!

— Гаврила, кофий в библиотеку! — раздался за дверью строгий голос Луки.

Гаврила в белоснежном парике, малиновых бархатных панталонах и кармазиновом, в нескольких местах прожженном камзоле вошел в комнату, неся на подносе изящные, как цветки, чашки. При виде Алексея он улыбнулся и степенно сказал:

— С приездом, Алексей Иванович.

— Экий ты важный стал, Гаврила. И какой красавец! — не удержался от восклицания Алексей, на что камердинер насупился и закричал с неожиданной горячностью.

— На что мне эта красота? Я проклятый парик устал снимать-надевать. Руки у меня, сами знаете, не всегда обретаются в безусловной чистоте… соприкасаюсь с различными компонентами! У некоторых бездельников здесь всегда чистые руки! Лука орет: «К барину без парика входить, все одно, что голому!» — и ругается непотребно. Лука этот… — он задохнулся от невозможности подыскать нужное слово. — Как в Москве жили, а? Сами себе хозяева…

— Побойся Бога, Гаврила, — укоризненно сказал Никита. — Ты ли не живешь здесь как хочешь?

Гаврила только рукой махнул и пошел прочь. В этот момент дверь отворилась и в комнату ворвался Александр. Алеша вскочил со стула. Друзья обнялись.

— Сашка, как я рад тебя видеть! И какой ты стал франт! Не отстаешь от Гаврилы.

— При чем здесь Гаврила? — обиделся Белов, но видно было, что ему приятно восхищение Алексея. Он сел на краешек стула, непринужденно отставив ногу в модном, с узорной пряжкой башмаке. — Кончились, бродяга, твои скитания? Никита рассказал мне о твоих приключениях.

— Не обо всех, — быстро уточнил Никита.

— Это я понял.

— За побег по закону нас должны смертию казнить, за опоздание — определить в каторжные работы. А про нас просто забыли.

— Простим это России, — усмехнулся Никита. — Пусть это будет самым большим ее недостатком!

Алеша восторженно захохотал.

— У меня теперь усы растут. И никто не сможет заставить меня играть в театре!

— Некому заставлять-то, — глухо сказал Саша, и сразу тихо стало в библиотеке.

Никита нахмурился, отошел к окну. Улыбка сползла с лица Алексея, он замер с полуоткрытым ртом: «Ну… говорите же!»

Из собора Успенья Богоматери донесся стройный хор, шла вечерняя служба. Одинокое, заштрихованное решеткой окно теплилось неярким розовым светом, и казалось, что решетка слабо колеблется, вибрирует, как натянутые струны. Вслушиваясь в далекие голоса, Никита рассказал про казнь осужденных.

— Господи! Что ж так свирепо! — Алеша с трудом дослушал рассказ до конца. — Что они такое сделали? Не помог я Анне Гавриловне…

— Не кори себя, Алешка. Даже если б мы успели передать бумаги по назначению, это вряд ли что-нибудь изменило.

«Бумаги? Они-то про какие бумаги толкуют? Весь мир помешался на самых разнообразных бумагах!» Эта чужая тайна, в которую Никита сознательно или по забывчивости не посвятил его, больно задела Сашу, и неожиданно для себя копируя интонации Лядащева, он назидательно произнес:

— Они враги государства. Может, на жизнь государыни они и не покушались, да болтали лишнее.

— А хоть бы и покушались! — запальчиво откликнулся Никита. — Знаешь, что такое остракизм? Не кажется ли тебе разумным заменить кнут глиняным черепком? Государство от этого только выиграет.

— Я понимаю, Саш, что они заговорщики, — покладисто сказал Алеша. — Елизавета — дочь великого Петра… Но страшно, когда кнутом бьют, и особенно женщин. Ведь повернись судьба, и тот, кого сегодня бьют, завтра сможет наказать палача. А женщины совсем беспомощны. Я казнь никогда не смотрел и смотреть не пойду.

Саша разозлился: «Рассуждают, как дети. А пора бы повзрослеть! Этому очень способствуют беседы с Лестоком в ночное время. С ним хорошо говорить про глиняные черепки. Он поймет…» И уже не пытаясь скрыть раздражение и обиду, он процедил сквозь зубы:

— Не пойдешь, значит, на казнь? А тебе ее и так покажут. Забыл, что Шорохов рассказывал? Протащат матроса под килем да бросят у мачты — подыхай! А он, сердечный, лежит и ждет, когда же судьба повернется, чтобы он мог наказать «обидчика»!

— А ты злой стал, Белов, — нахмурился Никита.

— А я никогда и не был добрым.

— Моих матросов никогда не будут килевать, — страстно сказал Алеша. — Смотри и ты, чтобы гвардейцы берегли душу и тело людей.

— Пропади она пропадом, эта гвардия!