Трое из навигацкой школы

Это была та самая ночь, когда встретились, наконец, трое наших друзей. Когда громоподобный крик: «Вина!» — потряс дом, Гаврила в полном одиночестве, проклиная человеческую леность и глупость, толок серу. Еще старый князь приучил Гаврилу моментально и беспрекословно подчиняться подобным приказам, и хотя камердинер был великим трезвенником и весьма скорбел о склонности молодого барина к горячительным напиткам, он сразу оставил ступку и бегом направился в подвал. Укладывая в корзину пузатые бутылки, он услышал под лестницей мерзкий храп кучера Евстрата.

— Живо наверх! — скомандовал Гаврила, растолкав несчастного кучера. — Затопи печь да колбы вымой!

— Тайно не пойду! — взвыл Евстрат. На лице его был написан такой ужас, словно он во сне видел кошмары, а Гаврила воплощал в себе самый ужасный из них.

— Ну погоди, бездельник! Ужо с Никитой Григорьевичем сейчас потолкую. Ты у меня будешь работать!

Трое друзей встретили камердинера с восторгом.

— Гаврила, выпей с нами! За удачу, гардемарины!

Гаврила горестно вздохнул и пригубил вино.

— Здесь такое дело… Евстрат, парнишка молодой, помощник кучера… изъявляет пристрастие…

— О, Гаврила, только не сейчас, — взмолился Никита.

Камердинер прошел в свои апартаменты, растопил печь, перемыл посуду и опять принялся толочь серу, но образ безмятежно дрыхнувшего кучера стоял перед глазами, как жестокая насмешка, как напоминание о зря упущенных деньгах, и Гаврила опять пошел в библиотеку.

Там было шумно. Он приоткрыл дверь, прислушался.

— Для меня ясно одно, — услышал он голос Белова. — Лестоку эти бумаги отдавать нельзя. Если бы я мог спросить совета Анастасии, она бы сказала: сожги, порви, утопи в реке, только не отдавай их Лестоку.

— Да я про Лестока сказал только в том смысле, чтоб он от тебя отвязался, — попробовал оправдаться Алеша. — А бумаги теперь… так, пыль. Анне Гавриловне они уже не помогут. Понимаешь?

— Он все отлично понимает, — вставил Никита, — я хочу добавить… Жители древних Афин говорили…

— К черту Афины!

— К дьяволу древних жителей!

— А оные жители, — невозмутимо продолжил Никита, — говорили: взял слово — держи. Это дело чести! Бумаги надо вернуть Бестужеву.

— Вот и верни, — обрадовался Алеша. — Через батюшку своего. Это дело государственное. И хватит про эти бумаги, надоело. Тост…

— Тост… — согласился Саша. — За любовь, гардемарины!

Гаврила опять отправился восвояси, а когда час спустя он вернулся в библиотеку, она уже была пуста. Друзья наши, оставив приют веселья, смотрели сны, каким-то невообразимым способом разместившись втроем на широкой Никитиной кровати.

— Это ж надо, столько винища вылакать, — ворчал Гаврила, убирая библиотеку. — А завтра: «Голова болит… не до тебя… потом». А мерзавец кучер тем временем будет мои деньги по ветру пускать!

Он убрал бутылки, вытер разлитое вино, подобрал разбросанные по полу старые письма. «Сжечь, что ли? — подумал он, вертя в руке пожелтевшие листы, потом посветил свечой. „Черкасский“ — было написано внизу убористо исписанной страницы. — Это какой же Черкасский? Уж не Аглаи ли Назаровны муженек?»

Он сложил письма в пачку, перевязал грязной, атласной лентой, что висела на стуле, и спрятал пакет за книги. Внимание его привлек обшитый в красный сафьяновый переплет толстый фолиант, он раскрыл его — о, чудо! Это был Салернский кодекс здоровья, написанный в четырнадцатом столетии философом и врачом Арнольдом из Виллановы. И, забыв про ленивого Евстрата, про пьяного барина и зловредного Луку, Гаврила с благостной улыбкой погрузился в чтение.

9

Друзья проснулись в полдень. Александр и Алеша мигом вскочили, умылись, оделись, а Никита все сидел на кровати, тер гудящий затылок и с ненавистью смотрел на кувшинчик с полосканием, который Гаврила держал в руке.

Дверь неслышно отворилась, и вошел Лука.

— Письмо от их сиятельства князя.

Никита быстро пробежал глазами записку и бросил ее на поднос.

— Ничего не понимаю. Отец собирался в Париж, а уехал в Киев.

— Надолго? — быстро спросил Саша.

— Пишет, на десять дней.

— Ну, наше дело терпит.

— Терпеть-то терпит… Но я так и не поговорил толком с отцом, — Никита улыбнулся, пытаясь за усмешкой скрыть смущение: «Огорчился, как мальчишка…»

Видно было, что Гаврила тоже переживает за барина, но не в его правилах было менять привычки.

— Полосканье, Никита Григорьевич… А то никогда ваше горло не излечим…

— Господское здоровье надо оберегать не полосканием, — Лука стрельнул в камердинера злым взглядом, — а хорошим уходом и истовой службой.

— Слышь, Гаврила, не полосканием, — Никита стал натягивать рубашку.

— Зря одеваетесь. Все равно будем холодное обтирание делать.

— О, мука! До чего же вы мне все надоели! — Никита не мог скрыть своего раздражения. — Лука, полощи горло! Береги барское здоровье истовой службой!