Трое из Кайнар-булака

— Женаты, наверное, на русской? — спросил Пулат, жестом приглашая брата к плову.

— Разумеется.

— Тогда надо повторить, ака, — сказал Пулат, разливая в пиалы водку, — теперь за здоровье и благополучие вашей семьи!

— Хорошо, только пусть эта будет последней. Я ведь тоже не очень уважаю ее, проклятую! Не мусульманское это дело, признаться.

— Хоп, — кивнул Пулат…

После ужина Мехри постелила братьям тут же на чорпае. Делала она все молча, не вмешиваясь в разговор мужчин, негромко отвечая на редкие вопросы Артыка. Когда братья легли, Мехри принесла им чайник свежезаваренного чая и пиалы. И они почти до утра не сомкнули глаз, вспоминая о прошлом, ведя речь о настоящем. Собственно, больше говорил Пулат, а Артык только слушал, иногда уточнял ту или иную деталь его рассказа.

— Хайиткаль предал нас, — сказал Пулат, вспоминая последние дни отряда отца, — мы попали в ловушку, в пещеру.

— Теперь мне хочется узнать все о Кайнар-булаке, — перебил его Артык…

— Когда я вернулся на пепелище, оставшееся от Кайнар-булака, и припал к ледяной воде родника, вокруг собрались люди. Вот они что рассказали:

«Их было человек пятьдесят, — начал Карим-ота, когда все собравшиеся последовали примеру хола, устроились кто на голышах, а кто просто присел на корточки, — узбеки и таджики, братья по вере. Вооружены до зубов, на взмыленных конях. Появились они под вечер из-за Сангардака, как им удалось пройти перевал, нам неведомо, видно, джинны перенесли их на своих крыльях. Здесь, у родника, собрали всех жителей кишлака и стали расспрашивать о гяурах. Мы ответили, что здесь еще никто чужой не появлялся, а какие из себя эти неверные, даже понятия не имеем. Кто-то поинтересовался, сколько дорог ведет к Байсуну. Ответили и на этот вопрос. Тогда старший, которого все называли Хайитбеком, послал к тропе четверых всадников с ружьем на маленьких колесиках. Мы такого ружья никогда и не видели. Бек объявил нам, что он и его люди — воины ислама, что отряд в одной из битв с гяурами не сумел одолеть их и вынужден был уйти сюда. Добавил, что отдохнет тут несколько дней, чтобы с новыми силами продолжать борьбу.»

— Хуш келибсиз, сказали мы им, — продолжал рассказ Хашим-бобо, дед погибшего Саттара, — и тут же решили, что сам бек и трое его джигитов, самых близких, остановятся в вашем доме, Пулатбай… Других тоже разместили по домам, закололи в честь гостей кто овцу, а кто — козу. Не пожалели ячменя для их коней. И вот наступила ночь…

— Где моя мать и Гульсум? — спросил Пулат, воспользовавшись паузой.

— Ты послушай, сынок, что произошло потом, — ответил, тяжело вздохнув, Карим-ота, — не спеши.

— И вот наступила ночь, — повторил Хашим-бобо. — Люди бека утолили голод, отдохнули и… началось. То в том, то в этом доме истошно закричали женщины и девушки, громко заплакали дети. Раздались и первые выстрелы. Джигиты расстреливали всякого, кто хотя бы одним словом осудил их подлость или сопротивлялся им. Дочку Рисолат-хола двенадцатилетнюю Тозагуль изнасиловали трое. К утру девочка умерла. Хола пошла жаловаться на своих постояльцев беку, а тот застрелил ее и приказал выбросить труп за дувал, как собаку. В первое утро кишлак недосчитался трех мужчин, Тозагуль, ее матери и двух подростков, вступившихся за матерей и сестер…

Люди рассказывали о пережитом, а сердце Пулата было полным гнева. «Если бы я знал, — думал он, — если бы хоть почувствовал… Я бы этого плешивого изменника прирезал сам, как курицу, я бы подверг его таким пыткам, которые и не снились моему брату Артыку. Я бы заставил его корчиться от страшной боли, извиваться, как змея, и орать во всю глотку…» О том, что случилось в доме Сиддык-бая, рассказала Мехри.

— В ту первую ночь, — сказала она, — в нашем доме было спокойно. Гульсум прибежала к нам и сообщила, что бек этот был правой рукой вашего отца, прозванного «снежным барсом» за свою смелость. Он, то есть бек, передал вашей матери и сестре привет от него, сказал, что вы воюете с гяурами вместе с отцом, а Артык-ака служит самому Ибрагимбеку, зятю эмира. Халчучук-хола от радости этой показала беку, где хранится добро эмира, тот позвал своих джигитов, и они в один миг растащили все. А у нас в ту ночь… — Мехри начала плакать, и рассказ ее прервался.

— Будто чувствовал беду Турды-ака, — сказала Норбиби-хола. — Едва в дом вошли джигиты, как он тут же отвел Мехри и младшенькую Шаходат в горы и спрятал в зарослях арчи. А со старших его дочерей эти разбойники не спускали глаз, заставляли прислуживать себе — чай вскипятить, полить воды на руки, принести полотенце. Словом, Турды не смог увести их со двора.

— Они заверили отца, — сказала Мехри, успокоившись, — что ему нечего тревожиться за дочерей, мол, мы мусульмане и ничего непристойного себе не позволим. Что было потом, я не знаю, но когда мы вернулись, труп отца лежал в вашем дворе, а моя мать с Хосият и Бодом, оказывается, сгорели в доме.