Трое из Кайнар-булака

— Сходи в магазин и купи ей атласа на платье, туфли на высоких каблуках да плюша на камзол. Она в Ташкент едет не просто как свояченица механика, — мало ли таких, как я?! — а, может, как представительница района, ханум, понимать надо!

— А как же свадьба? — спросила у него хола.

— Пока отложим. Батыр поймет.

— Кому она будет нужна, двадцатипятилетняя? — не унималась хола.

— Бусинка на полу не останется, хола. Поживем — увидим…

В конце лета, так и не побывав у своих, Шаходат уехала в институт. В те годы девушек, надумавших продолжать учебу далеко от места жительства, родители всяческими клятвами и обещаниями частенько заманивали домой, а потом насильно отвозили к жениху или же запирали с ним дня на два в одной комнате. И большинство девушек покорялось судьбе. Лишь самые смелые и настойчивые, даже после случившегося, ухитрялись сбежать от мужа и добиться своего. Но их было мало. В интернате девушки знали о таких инцидентах, и потому Шаходат, естественно, за каждым приглашением Мехри и Мухтара-тога, — самому Пулату было недосуг побывать в Термезе, потому что начался подъем зяби, — видела для себя капкан. В душе она, понятно, сомневалась, что родная сестра или дедушка способны на такую подлость, но… порой ее совершали люди куда сознательнее их, и это удерживало ее от соблазна поехать домой…

Труд тракториста, как, впрочем, и представителей многих профессий в сельском хозяйстве, в общем-то однообразен. Зимой, когда дехканин более или менее свободен, он гонит трактор в МТС на ремонт и сам становится слесарем, весной пашет под яровые и хлопчатник, летом убирает хлеб, а осенью опять пашет. И так всю жизнь. Поставив свои машины на ремонт, Пулат отпросился у директора на недельку в Ташкент. И отправился туда вместе с женой и дочерью. Вернулся довольным. Посмотрел большой город, показал его Мехри и Саодат! К тому же, оказывается, Шаходат училась хорошо, вела себя скромно и примерно, а, значит, и не позорила его семью в столице. Пулат купил ей теплое пальто, шаль шерстяную, новые ботинки, несколько платьев и денег оставил малость. Наказал, чтобы почаще писала домой, а на каникулы обязательно приехала. Последнее было требованием хола, которая, словно бы чувствуя конец своего жизненного пути, пожелала увидеть старшую внучку.

В феврале Шаходат приехала на недельку в Шерабад. Первую сессию она сдала успешно, о чем вслух всей семье прочитал Сиддык по ее зачетной книжке. Девушка почти не выходила из дома, все время сидела возле хола, рассказывая ей об учебе, подругах в Ташкенте. А та уже не могла ходить, хворь сморщила ее, как солнце высушивает морковь. Дышала она тяжело, порой, казалось, задыхается совсем. В такие моменты она лежала тихая, только в глазах ее теплилась жизнь. Шаходат плакала беззвучно, просто слезы текли и текли из ее глаз, и никак нельзя было остановить их. Придя в себя, хола успокаивала ее:

— Не надо плакать, доченька. Дни и ночи каждого из нас отмерены аллахом, и когда им выйдет срок, никуда не денешься — придется идти за Азраилом и предстать перед судом творца. Я очень рада, что увидела тебя, будь счастлива. Я рада тому, что уйду из жизни из большой своей семьи, которую бог мне дал под старость лет. Жалко только, что сил у меня нет, будто тяжким трудом выжало их… Ну, ничего, скоро весна наступит, и я встану из этой опостылевшей постели. Еще буду бегать, как стрекоза!..

Она умерла в конце месяца. В тот день с самого утра завьюжило, сыпал какой-то мелкий и колючий снег, который вихрился на ветру, больно хлестал людей по лицу. Было холодно, как в самую январскую стужу, деревья обволокло белым дымом. Хола умерла тихо, словно бы уснула, и Мехри не сразу поняла, что случилось несчастье. Она заглядывала в ее комнату, видела, что та лежит, прикрыв глаза, как часто бывало, и успокоившись, занималась домашними делами. А затем, будто кто заставил ее сделать это, Мехри подошла к кровати хола и, взяв ее холодную руку, догадалась, что женщина, заменившая ей мать, ушла из жизни. Положив на глаза медные пятаки и перевязав платком подбородок, она послала Саодат в мастерские, чтобы тога и отец с Сиддыком немедленно пришли домой…

Наступила весна. Сады окутались облаком цветения, дарья взбухла от паводков, и ее волны, мутные и высокие, с розовой пеной на гребнях, разлившись во всю ширь русла, шумели, как тысяча разъяренных удавов. Адыры и предгорья Байсун-тау, подступившие к городу, покрылись зеленью, листья талов и тополей шептались с теплым ветерком, а на виноградных лозах рядом с прозрачно-зелеными листками завивались кудряшки усиков новых побегов. Дни стояли теплые, и семья Пулата, проведя поминки «сорок дней» по хола, собиралась вечерами на чорпае под цветущим урюком. Больше, конечно, молчали или вспоминали хола. Тога к этому времени уходил на работу, и Пулат нередко ловил себя на мысли, что это даже к лучшему. Дело поможет ему побыстрее смириться с горем, а тут, дома, где каждая вещь напоминает о ней, думал он, только будет ему тяжелее.