Трое из Кайнар-булака

И Пулат сразу вспомнил тот день, когда Артык приволок раненого красноармейца, издевался над ним, а затем, убив, отрезал голову. Он пытался сравнить лицо того красноармейца с лицом Истокина, напрягал память, но то, давнее, было смутным, расплывчатым, только широко раскрытые голубые глаза, так удивившие тогда всех кайнарбулакцев, отчетливо выплывали из глубин времени и стояли перед ним, живые, бесстрашные.

— А что, брат был похож на Мишу-ака? — спросил он, подумав, что дети одних родителей должны быть похожи друг на друга.

— Что вы, Пулатджан?! Борис повторил мать, у него были голубые глаза, а Миша похож на отца. У него сам бог не знает какого цвета глаза — то они зеленые, то желтые. — Ксения рассмеялась. — Бывает же такое!

«Сказать или нет?» Этот вопрос сверлил его сознание почти весь вечер. Всю жизнь, собственно. Но он не решился. В тот день он испугался гнева Истокина: мол, пригрел на груди змею. А потом, когда их дружба переросла в нечто большее, в братство, его страшила сама мысль о том, что сообщение может перечеркнуть это. Появлялась у него мыслишка и о кровной мести. «Мой брат убил брата Миши-ака, — думал он иногда, — теперь он имеет полное право лишить жизни меня… Пусть убьет, скажу!.. А что будет с Мехри? С Сиддыком? О, аллах, дай мне силы и воли промолчать, скрыть от брата страшную весть! Не пожалей милостей своих, сделай так, чтобы я не сошел с ума!..»

— Вы чего чай не пьете? — спросил вернувшийся Истокин.

— Напился я, ака, спасибо, — привстал Пулат. — Пойду.

— Я провожу…

Они шли по темным улицам города, Истокин рассказывал о тех, кто будет с ним учиться, — кузнецах, плотниках и даже одном гончаре, а Пулат все думал о превратностях судьбы, порой жестокой…

Раньше Пулат как-то не обращал внимания на время — идет себе, ну и пусть. А теперь, когда каждый день до отказа был наполнен учебой, он заметил, что оно летит быстрее, чем хочется. Мгновенье — и нет дня, еще мгновенье — года, мелькает и мелькает, как стриж. Случалось, что он по две-три недели не мог выбраться в кишлак, но родной дом, понятно, не оставлял его без внимания. Тога частенько навещал, нередко привозил в собой и Сиддыка.

И вот уже середина октября. Пулат возвращается в Бандыхан не просто одним из его дехкан, а представителем государственного учреждения — агроучастка, на новеньком тракторе «Фордзон-путиловец», первом советским тракторе. Пыльная дорога рассекла выжженную солнцем степь, а «афганцы» сдули с ее груди травы до самых корней. Изредка встречаются чахлые ржавые кусты янтака — верблюжьей колючки. Степь кажется мертвой. Но извилистый гладкий след змеи, что пересек дорогу, ящерица, юркнувшая за бугорок, мышка, роющая норку, и парящие в небе орлы, что готовы в любую секунду камнем упасть на зазевавшегося суслика, — все это свидетельства того, что тут жизнь идет своим чередом.

Но даже сознание этого не избавляет человека от того, что перед ним расстилается унылое зрелище, что оно непривычного может убить своей тоскливостью. В последний приезд домой Пулат так и думал. А теперь его переполняла радость. И от того, что над головой такое бездонное синее небо, и от того, что отроги Байсун-тау с белыми латками снегов на вершинах гор, где он родился, вырос. И, конечно, главным источником его радости было сознание собственной власти над машиной, которая шпарила сейчас по степи побыстрее всякого байского иноходца, оставляя за собой шлейф пыли. Пыль была горькой и мелкой, лезла в нос и уши, белым слоем оседала на плечах и спине, однако Пулат не замечал этого. Он не переставал удивляться силе человеческого разума. Еще тогда, когда в первый раз показали трактор в работе, его поразило то, что с виду он — железо железом, а как затарахтит, выбрасывая из трубы синий дым колечками, как тракторист отпустит ногу со сцепления, уже бежит. Теперь он сам сидит за рулем, но все равно до конца не понимает, что за сила заставляет трактор идти. Пулат сокрушался, что мотор, разрывающий грохотом покой степи, как он ни вникал в принцип его работы, остался непостижимой тайной. И Пулата пугала предстоящая поломка мотора. Хотя на курсах и говорили, что если за ним ухаживать по инструкции, то он сможет долго работать, однако там же и предупреждали, что машина эта пока несовершенна, так что неожиданности всякие возможны даже при идеальных условиях. А какие условия в Бандыхане? Степь она и есть степь. Пыльная, сухая, ветреная. Пулат думал о том, как поступит в случае поломки мотора, но так ничего и не решил. «Раз уж не знаешь, что к чему, то о чем может разговор быть?! — Потом беззаботно махнул рукой уже в который раз: поломается — приглашу механика. Буду смотреть, как он чинит, и научусь. То, что под силу одному, сумеет и другой…»

Пулат вспомнил свой недавний разговор с Истокиным. На этот раз, как он понял, речь шла о политике. Простой житейской политике.