Тристан 1946

Он говорит, что в рисунках, сделанных по случаю коронации, не было злости, просто ему хотелось обратить внимание на смешную сторону церемониала, взлелеянного долгими, исполненными бурь и трагедий веками. Точно так же в его африканских рисунках не было злости, в них было отчаяние. «Но людей не волнует история рода человеческого, — говорит Драгги, — каждого куда больше волнует, что он будет есть, с кем ляжет в постель». Если бы как раз в настоящий момент Драгги вдруг не удалось отразить нечто, не имеющее формы, но зато с богатым содержанием, он, пожалуй бы, повесился.

— Какое содержание? — спрашиваю я его.

— Об этом пусть думает потребитель, — сердится он. — Я могу только что-то подсказать, но напеть мелодию должен зритель.

Такие разговоры время от времени повторяются. Но пропеть мелодию «сути» мне еще ни разу не удалось. Кажется, готовится новая выставка, но никто не удостоился чести увидеть «нового Драгги», за исключением Люни и одного критика-абстракциониста, поставившего себе цель «освободить Миодрага от оков Пикассо».

Чтобы избежать предварительных расспросов, я однажды без всякого предупреждения привел Михала и Кэтлин в «Конюшню», иначе говоря, в мастерскую к Миодрагу. Народу там собралось порядком, и первые полчаса мы, никем не замеченные, выпивали и закусывали. Но потом вдруг я поднял голову и увидел, как рука Миодрага в черном грубом свитере обнимает голые плечи Кэтлин. Он восторженно восклицал своим южным дискантом: «А это что за чудо?» — и заглядывал ей в лицо. Кэтлин покосилась на меня и приложила палец к губам. Я поискал глазами Михала. Он сидел на полу с тарелкой и бокалом в руках в окружении двух девиц, позволяя за собой ухаживать. Привлеченные возгласами Мили (так я называю Миодрага), гости столпились вокруг Кэтлин.

Не скажу, чтобы успех моих протеже вызвал у меня восторг. Они были разлучены. Когда я глядел на Кэтлин, я особенно остро ощущал свою ненужность. Она ужасно раздражала меня дома, но здесь, окруженная всеобщим вниманием, и того больше. На рассвете я покинул «Конюшню» один, и последнее, что я видел, был Тристан, стоящий на столе и пощипывающий струны, но не арфы, а гитары (гитара — постоянный инвентарь мастерской), а в это время чья-то рыжекудрая голова нежно терлась об его икры. Еще через мгновенье я споткнулся об Изольду. Она лежала на какой-то лохматой шкуре в обществе незнакомых мне «мальчиков», на корточках сидевших вокруг нее.

На другой день я спросил у них, каковы впечатления. Михал пожал плечами: «Злачное местечко». Кэтлин потянулась, зевая, но глаза у нее блестели: «Я узнала много любопытного. Оказывается, альбинос, который со мной танцевал, ну тот, с заячьими ушками, архитектор! Полезное знакомство для Михала».

— Для меня? — Михал удивился. — Мне никакие знакомства не нужны. Касе было весело, и слава Богу.

Все мы очень быстро вернулись к своим обычным занятиям: Михал и Кэтлин продолжали играть в Тристана и Изольду, а я изображал Горвенала. Вскоре я наметил еще одну вылазку — к профессору археологии, лейбористу Дэвиду Бартеру и к его жене Веронике, писательнице. Они живут неподалеку от Парламент-сквер на тринадцатом этаже, с видом на Вестминстер и Темзу. Тут тоже была своя суета, только заранее продуманная. Входя в дом, дамы снимали пальто в спальне Вероники, мужчины — в кабинете Дэвида, — тем самым сразу же устанавливалась известная дистанция между представителями слабого и сильного пола. Ни закусок, ни напитков гости не выбирали, то и дело появлялись лакеи с подносами, и приходилось брать не то, что по вкусу, а то, что поближе. Квартира радовала глаз своей белизной, свежим лаком, обилием цветов, серебра, адамаска.

Основу общества составляли люди среднего возраста — молодежь и старики служили приправой, подаваемой в очень умеренном количестве. Все стояли с бокалами в руках, словно на бесконечно долгом чествовании какой-то важной особы. Разговор шел приглушенный, без жестов. Отслужив первую службу у дверей, Дэвид и Вероника занимали гостей, переходя от одних к другим и уделяя всем равное внимание. Если в «Конюшне» обстановка напоминала о славных вакхических пирах, то здесь вы оказывались словно при дворе — картина та же, только в миниатюре. То, что хозяин дома и большинство присутствующих были близки к левым, нисколько не влияло ни на гостей, ни на хозяев, и прием шел как обычно, со строгим соблюдением принятых при дворе традиций.