Тринадцатый хозяин

Племянник Петр — хитрый человек. Он уехал снимать птах, остающихся без жилья, он хочет действовать на сентиментальную общественность своими фото. Отпуска не жалеет! А Петр — давний любитель птичьих съемок, мастер. Что это? Сварливость в генах? Любовь к родному? А остальные? В конце концов та же общественность рубила леса, стреляла дичь и даже несъедобных коршунов.

Что заговорило в них? Любовь к коршунам?.. Раскаянье?..

Понятнее Павлу Ивановичу был дядька, сторож совхозных огородов. Здесь экономика — он теряет работу. Нацарапал: «Я сам коршун». Пьет, наверное, старый хрыч, в одиночестве.

Но на кой черт общественности болотный лес?

Будет парк, сколок города. Это же прекрасно — свет, прямизна, воздух.

Смешно жалеть о болоте и полудохлом коршуне, когда рядом… Конечно, этот коршун семейная реликвия Галенкиных. Жил рядом, крал у них цыплят, Галенкины мазали в него из ружей. Но…

Довольно занятым горожанам терять время и ездить отдыхать к черту на кулички. Парки — и этот и прочие — будут рядом. Они позволят экономить на каждой поездке два часа времени. А ездит в выходной тысяч сто, то есть экономия двести тысяч часов.

Решено — он нажмет все кнопки и не через месяц, как хотели, а послезавтра пойдут в лес рабочие машины.

— Этим мы вас и побьем.

Павел Иванович ухмыльнулся, покивал черному окну, взял ручку-десятицветку и порисовал на сон грядущий мосты, павильоны и другие занятные штуки.

Зажмурился, вообразил их себе — хорошо!

— Спать, спать, — сказала ему жена, показываясь в дверях, и спросила: — Ты чему улыбаешься?

— Петра вспомнил. Он, знаешь ли, мину под меня подводит.

— Я всегда тебе говорила — бойся своих родственников.

…Засыпал, стихал город… Гасли его огни — домашние, желтые. Но до утра, звеня от усилий, ртутные лампы изливали на спины загулявших авто почти дневной, почти нормальный свет.

3

Петр повесил фонарик на пуговицу и стал вынимать фотоаппараты. Он вынимал их из боковых карманов и привинчивал на штативы к сосне, а спусковые их шнуры бросал вниз.

Работал осторожно, косясь на соседние ветки. Там спал коршун. Дыхание его было легкое, шелестящее, будто трение сосновых иголок. И Петр ощутил жалость, как боль. Спит дед-коршун. Умрет — и уйдет с ним большой кусок жизни, уйдет лес и его, Петра, детство. А сколько коршун видел всякого. Вот бы войти в него, прочитать его особые знания…

— Надоел я тебе, дедуля, — прошептал Петр и всмотрелся вниз, прикидывая спуск обратно. Сверху ночной лес виделся ему бездонной, но мягкой ямой, в которую тянуло прыгнуть.

В этой лесной яме спали птицы и мелкие звери — доживали последние дни. Бедные дурни! Они ничего не знали о парке, потребности горожан в кислороде и энергичном дядьке-архитекторе.

Петр начал спускаться. Когда до земли оставалось метра два, повернулся и обмер — к нему, воздев руки, неслось серое привидение.

4

Старик Галенкин брел в свой шалаш на огородах. Ночью.

Получилось так: Степаныч (чей тайный огородик в тальниках он сторожил) дал за охрану трешницу. С этой трешкой Галенкин и пошел в деревню. Не заходя в свой пустой, с закрытыми ставнями дом, он купил поллитровку и выпил ее. С этой малой выпивки его вдруг понесло. Ноги сами бежали к сынам, а он не противился. Старику хотелось поговорить, поесть вкусного и горячего.

Разве то еда, что он грызет в своем шалаше?

Но больше всего ему хотелось ругать племянника Пашку.

Сыны, сволочи, лекцию прочитали, а вина не поднесли. Павла одобрили. Спасал Галенкина зять — кислой брагой. Пили ее до изжоги, а вокруг ходила, крича, дочь Поля.

— Ты, кусок сала, — твердил зять. — Отскочи!..

…За полночь от браги у Галенкина стали чесаться живот и ступни. Он вскочил и побежал, ударяясь о дверные косяки. Схватить его не успели — вывернулся.

Теперь он шел на огороды, в шалаш.

Ему приятно было дышать мокрым воздухом. Лаял Пашка этот воздух, обзывал его вредным. Брех! Вот чем полезен болотный воздух — пьется в нем хорошо.

И если бы плохим был этот воздух, не перлись бы горожане. Вона горят их костры, дрова в небо дымом уходят.

— Турики-дурики, сколько вас наплодилось, — бормотал Галенкин, оскользаясь на сырой тропе. И куда ни глядел старик, отовсюду моргали ему костры. Около них горожане пели, ржали, скрипели транзисторами.

Галенкину казалось, — лес битком набит горожанами. Они подпаливают деревья, оставляют разбитые бутылки и крадут с огородов полевые горькие огурцы. Добро бы жрали их, а то куснут и бросят. Теперь они соскоблят лес, а ему каждое дерево своей рожей знакомо. Сюда он бегал на свиданки, здесь любился с женой.

Здесь, пьяненьким, ликовал и ужасался, когда она родила сразу трех сыновей, — этих…

Старожилов здесь только двое — он да коршун. Сколько раз стрелял он в этого коршуна, но, слава богу, все промахивался. А вот теперь он друг ему, эта птица.

…И коршуна соскоблят бульдозером, и деревья, — кому нужны старики? Вот, лежал он зимой в больнице, так на нем сестры учились делать уколы. Придут со шприцем, а в него во какая пика засобачена.

— Коршуненочек, — бормотал Галенкин. — Я к тебе. Одни мы здесь, одни.