Тринадцатый двор

Грешнов застегнул на кителе все пуговицы и сообщил слушателям, что указом Президента РФ за особые заслуги перед Родиной ему присвоено звание генерал-майора внутренних дел и внешних сношений. Попросил всех за это выпить.

Был на празднике и Павел Терентьевич. Распробовав принесенную Василием самогонку, он всё бегал за ряженым полковником, кричал ему в ухо, чтобы тот её не разбазаривал.

— У меня её много, -успокаивал его Грешнов. — В трехлитровые банки закатана.

— Пойдём, дашь мне одну банку, — потребовал Огоньков. — И я от тебя отстану.

Вошли в подъезд, стали подниматься на четвёртый этаж в квартиру Василия. Грешнов, не торопясь, шёл впереди, говорил себе под нос:

— Не жилось, как прежде. Был я природным человеком, с весны уходил на Москву-реку, и до самой зимы меня не видели. Любил я речку, лес, жизнь любил. А в этот год всё лето в подвале просидел. Понимаешь, дед, есть люди, которые любят жизнь до гробовой доски, что бы с ними ни делали. А есть такие, которые только родились, а уже жизнь ненавидят. И она, разумеется, платит им той же монетой. Люблю я беззлобных, безобидных. Подвига не совершат, но и подлости не сделают.

— Живее ступай, — прикрикнул Павел Терентьевич. — Молодой парень, а плетёшься, словно ведут на расстрел.

— А куда мне торопиться? — смеясь, спросил Василий. — Вся жизнь впереди.

— У тебя — впереди. Ну, а мне-то спешить надо, — так же, полусерьезно, полушутя, заметил Огоньков.

— Нa ключи. Беги. Авось, угонишься. Двадцать пятая квартира. Как войдёшь, — первая дверь направо, прямо на полу стоят. Собаку не бойся, не тронет.

Когда Павел Терентьевич, звеня ключами, убежал вперёд, Василий тихо, себе под нос, буркнул:

— А жизнь-то, поди, зря прожил.

И неожиданно для себя услышал долетевший через два пролета крик старика:

— Я ничего не упустил, и жизнь не прожил зря!

Василий покраснел.

2

Пришёл взглянуть на шумное веселье и Борис Борисович Бурундуков, принёс с собой и поставил на праздничный стол литровую баночку мёда.

Обнимая его, Василий говорил:

— Борисыч, не помни зла. Бес попутал, давай мириться.

Помирившись, Василий затеял с ним диспут на религиозную тему.

— Борисыч, я просто уверен в том, что окончательное прощение Бога узрю, — с ходу ошарашил Грешнов.

— С чего вдруг в тебе появилась такая уверенность? — рассеянно спросил Бурундуков. — Из-за того, что фальшивый мундир на себя надел?

— Бог есть любовь. Согласен? А любовь, по определению, не может губить. В конце концов, боженька не сможет не простить такого разгильдяя, как я. С высоты вечности всё простится и забудется.

— Да, нам-то готовы всё простить, — волнуясь, заговорил Борис Борисович, не любивший разговоров праздных, к тому же на религиозную тему.

— Давай, посмотрим на это иначе, — влез в разговор подошедший к их столику Лев Львович. — Поговорим не о божьей любви к тебе, а о твоей к Богу. С этой точки зрения возможно ли прощение?

— И что же мы увидим? — начиная волноваться, поинтересовался Василий.

— Увидим, что никак не возможно. Моё сознание, например, не может допустить, что есть спасение или, как ты говоришь, «окончательное прощение» без твоих усилий, то есть без ответной любви к Богу.

— Маловер вы, Лев Львович. Не обижайтесь. Ну, неужели вы и в самом деле думаете, что у Бога не хватит сил для того, чтобы заставить меня Его полюбить?

— Не могу допустить мысли, что Бог принудит кого-то к любви. Отсюда делай вывод.

— Какой?

— Может статься, что Божья безмерная любовь останется без ответной любви созданной им твари.

— Какой твари?

— Без твоей любви, Вася. А это значит, не спасёшься. Из-за духовной лени своей не узришь «окончательного прощения».

— Ты объясни без зауми. Почему это так?

— Ты создан свободным и волен сам выбирать, какой дорогой тебе идти. Чтобы, как ты говоришь, «силой принудить», Бог должен был бы отнять у тебя свободу, то есть перестать быть любящим. Бог даёт то, что человек сам для себя избирает и не оправдывает неправду.

— Что ты говоришь? А где твоя любовь к ближнему? Правда — неправда. Где любовь в твоей правде? Где он, Бог, в твоих словах, если после разговора с тобой я делаюсь злой, — рявкнул Василий и отвернулся от Льва Львовича.

— Пойду я, Борисыч, — обращаясь к Бурундукову, процедил сквозь зубы Грешнов, — а то опять поругаемся.

Не успел «полковник» отойти от столика, как на него налетел Сергей Гаврилов по прозвищу Самоделкин.

— Ну вот, тут как тут и слуга дьявола.

— Ты это, Вась, чего?

— А что ты обижаешься? Известно же всем, что коммунисты Бога ненавидят. Раньше они этого не скрывали, гордились этим.

— Это было давно. Коммунист сейчас другой. Мы в данный момент против поднимающего голову неонацизма и за социальную справедливость. А дьявол у нас с тобой общий, — дядя Сэм.

— Дядя Сэм всегда им был и останется. Вы за это его и ненавидели, что суть у вас с ним общая.

— Ты, Василий, что-то не в духе.

— Да Ласкин «завёл». Из-за него вот, и с тобой лаюсь. Надо срочно залить, затушить мировой пожар. Будешь мировую?

— Ты же знаешь, что я не пью. Мать говорит, что я и без водки дурак. Я могу выпить с тобой, но только один раз.

— Это как? Объяснись.