Тринадцатый апостол

Ради обороны и нападения он соорудил выставку «20 лет работы» и написал «Во весь голос». Он приберег для нокаута поэму о первой пятилетке, а поэму «Во весь голос» предъявил как первое вступление в поэму-эпопею о «грамодье советских планов». По первому вступлению можно судить, какой была бы поэма о сталинской пятилетке – пятилетке террористического раскулачивания, сплошной насильственной коллективизации, энтузиазма строительства и энтузиазма массовых репрессий. Не допускаю мысли, чтобы Маяковский не осудил бы этот контрреволюционный переворот. Горлану следовало заткнуть горло, да не так, как это делал он сам, а так, чтобы ни писк, ни хрип не разомкнул уста. И заткнули. А от вступления «Во весь голос» не убереглись. Никто не ожидал такого. Маяковский читал вступление, которое и само по себе было законченной, самодостаточной поэмой. Почему Маяковский сравнил свои стихи и поэмы с войсками?

Опять проявилась его агрессивность, склонность к насилию? Нет, не поэтому. Вдумайтесь: «Парадом развернув / моих страниц войска, / я прохожу / по строчечному фронту. / Стихи стоят / свинцово-тяжело, готовые и к смерти / и к бессмертной славе». Что это, как не смотр накануне решающего сражения, обороны, переходящей в наступление?! Берегитесь, предупреждают эти строки. Я не сдаюсь. Я еще повоюю. Да, я устал. Но последний удар – поэма о пятилетке – за мной. Я знаю, что «одобрялкины» меня контратакуют, попытаются блокировать мой удар, но я потороплюсь:

С хвостом годов
я становлюсь подобием
чудовищ
ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
давай быстрей протопаем,
протопаем
по пятилетке
дней остаток. (10: 284)

Что это – предчувствие конца? Убийства? Или самоубийства? Говорят: конечно, самоубийства. Сколько раз сам говорил: «Все чаще думаю, не поставить ли лучше точку пули в моем конце». Но ведь еще чаще звучало другое: «Верить бы в загробь! – / Легко прогулку пробную. / Стоит / только руку протянуть, / – / пуля / мигом / в жизнь загробную / начертит гремящий путь. / Что мне делать, / если я / вовсю, / всей сердечной мерою, / в жизнь сию, / сей / мир / верил, / верую». Или еще так: «В меня из-за угла ножом можно, Дантесам в мой не целить лоб. Четырежды состарюсь, четырежды омоложенный до гроба добраться чтоб». За «остатком» дней пятилетки, думал Маяковский, откроются просторы новой жизни. Слишком много агиток, прославляющих пятилетку, сочинил Владимир Владимирович. Ему нужна была поэма о пятилетке, чтобы замолить этот грех. Он начал каяться уже во вступлении. Через головы современников обращаясь к потомкам, он угадывал, как они будут «рыться в сегодняшнем окаменевшем говне, наших дней изучая потемки».

Потемки. Окаменевшее говно. Скверы, где харкает туберкулез, где блядь с хулиганом да сифилис – такова итоговая характеристика «советизма» в «Памятнике» Маяковского. «Говно», разумеется, заменили на «дерьмо», «блядь» – многоточием, а с «потемками» ничего поделать не могли – так и остались. Как это напоминает вивисекцию пушкинского «Памятника», проделанную Жуковским ради того, чтобы завещание того, кого Василий Андреевич назвал «солнцем русской поэзии», прошло цензуру. Текст Пушкина гласил:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.

Жуковский испугался: какой такой «жестокий век»? Какую «свободу» можно восславлять в свободнейшей из империй?

Эту строфу Жуковский напечатал в следующей обработке:

И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что прелестью живой стихов я был полезен
И милость к падшим призывал.

Ни «жестокого века», ни «свободы» не осталось. Даже Белинский привел текст, придуманный Жуковским. Маяковский в своем «Памятнике» уверяет:

Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств. (10: 281)

В превосходстве своего монумента над императорским был убежден и Пушкин:

Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Жуковский и это двустишье исправил:

Вознесся выше он главою непокорной
Наполеонова столпа.

Такого столпа не было. Много поколений читателей были убеждены, что Пушкин имел в виду Вандомскую колонну, поставленную в Париже Наполеоном в честь своих побед в 1805 г. Так, цензура не оставляла в покое гениального поэта и после его гибели.