Тринадцатый апостол

Сестра заразила меня Маяковским до такой степени, что он стал для меня духовным наставником. Но все это было потом. А тогда только и разговоров было что о гибели поэта. Как? Почему? Гадали, кому была выгодна смерть поэта. Уже тогда не верили в самоубийство. Искали причины. Наиболее беспечально смерть Маяковского восприняли Брики. На фотографии они сидят рядом с гробом с отсутствующими лицами. А убиенный, покоясь в гробу, улыбается. Гроб Маяковского установили на артиллерийский лафет. По сторонам шли солдаты. Хоронили как командарма, павшего в бою: «Парадом развернув / моих страниц войска, / я прохожу / по строчечному фронту». За гробом шли тысячи москвичей. Москва погрузилась в траур. Газеты только об этом и писали. Тризна была не веселой. Тризна была грозной. А буквально на другой день после всенародных похорон травля Маяковского возобновилась. Еще не успела просохнуть типографская краска траурных изданий, а в ЦК ВКП(б) на имя Сталина и Молотова пришло письмо руководителей РАПП, подписанное среди прочих Ермиловым, Фадеевым, Киршоном, Лебединским, с жалобой на то, что «пролетарские писатели» слишком опечалены «самоубийством» поэта. Газеты, жаловались рапповцы, изображали Маяковского идеальным типом пролетарского писателя. Вот примеры, которые приводил Фадеев и Ко: «Для нас, – писал некий маяковскофил, – он живой вождь художественной литературы». А «Известия» писали: «сила Маяковского в его глубочайшей интимнейшей связи с пролетарскими массами». Мысль «Известий» развивала газета «Правда», заявляя, что «метод работы Маяковского, основанный на классовой действенности, на немедленном, прямом вмешательстве революционера художественного слова в гущу классовой борьбы, должен быть методом пролетарского искусства». В чем же состоял криминал этих суждений?

По мнению Фадеева и Ко, инициатива объяснения самоубийства Маяковского перешла будто бы в руки врагов. Так-де родились обывательские слухи о том, что подлинное («второе») письмо Маяковского «коммунисты скрыли», что поэт разочаровался во всем, что его задушила Советская власть, не терпящая одаренных людей, поминали «Баню», где в роли Победоносикова, по боязливой догадке иных читателей, был выведен Сталин (в двухтысячном свободном году поэт Константин Кедров поддержал эту версию рядовых граждан 30-го г.: «Там (в “Бане”. – К.К.) были буквально цитаты из Сталина: “Изобразите меня сидящим за столом, как сидящим на коне”. Ведь Иосиф Виссарионович считал себя основателем Первой Конной.»[116]). Вспомнили запрет спектакля и гнусную статью Ермилова в «Правде» с клеветническим разносом и пьесы, и спектакля. Ясно было, что статья Ермилова – заказная. Иначе как она могла появиться, когда все тогдашние авторитеты театра в один голос утверждали, что Маяковский в «Бане» поднялся на уровень Мольера и Гоголя. Даже арт-чиновники говорили: «В России было три равновеликих комедии: “Горя от ума” Грибоедова, “Ревизор” Гоголя и “Баня” Маяковского». Не все чиновники были дураками. Они поняли, наконец, что Маяковский не был «одобрялкиным», слепо воспевающим Октябрь. Поэт открыто призывал к новой, третьей, антиоктябрьской революции. Ни один из казненных «врагов народа» не доходил до такой степени враждебности сталинскому режиму. Проиграв Октябрь, Сталин, не ведая того, подготовил условия для третьей революции – христианской революции духа.

Идите все
от Маркса до Ильича вы,
все,
от кого в века лучи.
Вами выученный,
миры величавые
вижу —
любой приходи и учись (4: 104).

Маяковский в автобиографии 1928 г. обещал вслед за поэмой «Хорошо!» написать поэму «Плохо», но так и не написал, во-первых, потому, что она по существу была уже написана – это все собранные вместе сатирические стихотворения поэта, во-вторых, потому, что были написаны две сатирические комедии «Клоп» и «Баня», равноценные задуманной поэме «Плохо», в-третьих, потому, что два предсмертных года (1928–1930) были годами оголтелой травли поэта как антисоветчика-клеветника и поэтического банкрота, вынудившей Маяковского от наступления перейти к обороне, совместив ее с более прямой и пробивной лобовой атакой на своих поэтических и политических врагов, в-четвертых, пришло время подвести хотя бы промежуточные итоги своей жизни и творчества, обеспокоиться судьбой своего поэтического наследия, написать свой «Памятник», тем более что поэт наплевал «на бронзы многопудье и на мраморную слизь».