Тринадцатая рота (Часть 1)

- Если б замечал подобное, опаски б не имел, - ответил священник. - А так душой весь исходил. Как оставить ангелицу одну, коли за ней соблазников, яко за волчицей в рождественский мороз. Ну, сунул я бутыль под забор в лопухи и на крылечко к ней - моей бесподобной. До третьих петухов богохульных соблазнителей палкой отгонял, до той самой поры, пока опочивать не отошла. А я тем часом бутыль в руки и к речке. Зачерпнул там воды и тихонько домой: "Получай, мамань, святую водичку. Из священного чана набрал". - "Спасибо, ответствует, - Афонюшка. Спасибо, детка моя. Ложись спать. Небось эвон как уморился". Лег я и давай святых молить, чтоб вода не протухла. Всех святых и угодников вспомнил. Одного, анафема, забыл - апостола Павла. Он-то на меня и возгневался. Встала утром матушка, взяла бутыль, чтоб избу опрыскать, а там о пресвятая богородица! - жук плавает. Форменный из речки жук. Мать за веник. Я на колени. Крещусь, молюсь: "Из святого чана, мол, брал, собственноручно, а откуда жук мерзкий взялся, сном и духом не чую. Может, в шутку подкинул кто". Поверила матушка, с миром отпустила. А вскорости и пасха подошла. Матушка кулич мне в руки, пяток крашеных яичек: "Ступай-ка, Афонюшка, со старушками, освяти. Да Николаю-угодничку поставить свечку не забудь". - "Освящу и не забуду, мамань", - отвечаю, а сам чуть серым волком не взвыл. "Да как же я пойду, коли бесподобная Ольга перед очми стоит?" Взял я кулич и туда ж, под забор, в божьи лопухи. Да простит всевышний! Не терять же возжеланную из-за кулича.

- Мудро, батюшка! Правильно решили, - одобрительно загудели вокруг. Живой кулич куда вкусней! Поп отмахнулся рукавом:

- Да цыц, ты. Не богохульствуй. Внемли, что дале было.

- Внемлем, батюшка. Внемлем.

- А дале пришел сей раб божий к дьячку на крыльцо, а бесподобной и след остыл. Только запах духов да черемух преогромное охапище на той лавке, где восседала. Увели, анафемы! Экое сокровище вырвали из рук! Кинулся я к речке в черемушные кусты ее искать - свою возжеланную. Туда бегу, сюда, ухом к земле припадаю, очи деру, ан шиш тебе. Будто нечистый ее проглотил. А тут еще крапива. Обстрикался весь, спасу нет, руки зудят, лицо тоже. Э-э да сгинь она, пропади с бесподобностыо своей! Вылез я из болота и к забору, где кулич спрятал. Домой пора. Божьи старушки из храма идут. Матушка и братья со священным куличом ждут.

- Правильно, батюшка! - выкрикнул все тот же голосок. - Я бы тоже по Волге-матушке ее послал.

- Помолчи, не сбивай. Поставь на чеку язык.

- Ставлю, батя. Уже на предохранителе стоит. Священник поймал согнутой в совок ладонью летавшего перед носом настырного комара, смял его, бросил под ноги, зло плюнул:

- Тьфу, анафема! И сотворит же бог такое. Будто нечего было делать ему. Тьфу! Ну, пришел я к забору, сунулся в лопухи, а там... мать пресвятая богородица, отец заступник! Преогромный пес, облизываясь, стоит. Нос в куличной пудре. На языке канальи скорлупа от яиц.

- Неужто сожрал?! - всплеснул руками Прохор.

- Все, как есть, употребил, - махнул рукавом священник. - И этак благодарными очами зрит на меня. Дескать, "превеликое спасибо вам за пасхальный кулич. Отродясь такого не едал".

- Ну и влипли вы, ваше священство! - покачал головой Гуляйбабка. - Как шмель в повидло.

- Да уж видит бог, влип. Так влип, что и досель не очухаюсь.

- Как "досель"?

- А вот так, мирские отроки. Помышлял я в ту пору учителем стать. А богомерзкий кобель и дьячкова дочка сие помышление опрокинули в тартарары. В наказанье за грех услали раба сего учиться на священника. Да так до сих дней и служу.

- А возжеланная-то как? Что с ней? - спросило сразу несколько голосов.

Отец Ахтыро-Волынский только рукавом махнул:

- Отстаньте, не тревожьте больше мою грешную душу.

Гуляйбабка встал:

- Смехочас окончен. Благодарим вас, батя. На другом привале слушаем Воловича. Приготовьтесь, Волович.

- Есть приготовиться! - скрипнув кожаной курткой, встал Волович и показал Гуляйбабке зажатые в ладонь часы: - Пора в дорогу.

- Да, пора. По коням!

22. ЖАЛОБА РЯДОВОГО ФРИЦА КАРКЕ

Заклеив шишку на голове и вдосталь отоспавшись на мягкой, чистой постели, Фриц Карке, побродив в поисках укромного местечка по лазарету и не найдя его (все было забито ранеными), закрылся на крючок в туалетной комнате и, усевшись на подоконник, начал писать жалобу.

"Командиру сто пятого пехотного полка сто восьмой егерской дивизии майору Нагелю, - строчил торопливо он, - от рядового Фрица Карке. Ставлю вас в известность, что сего числа, августа месяца тысяча девятьсот сорок первого года, меня, национального героя пятой пехотной роты, начисто ограбили. У меня похитили сорок семь десятин земли! Сорок семь десятин кубанского чернозема!