Три версты с гаком

Артем сидел на узком белом топчане, накрытом кле­енкой, и смотрел на дверь. На белой этажерке стояли светлые и коричневые пузырьки с наклейками, черная продолговатая коробка, в которой хранится прибор для измерения кровяного давления, и еще какие-то блестя­щие коробочки, баночки, стакан с термометрами. Дежур­ная сестра сказала, что в кабинете лечащего врача им будет удобнее, а в палате много рожениц. Специфиче­ский запах больницы окружил его со всех сторон. И хотя волнение и ожидание встречи переполняли его, вдруг по­думал: «Вот ходим мы, здоровые люди, по земле, рабо­таем, смотрим кинофильмы, пьесы, ездим на рыбалки, а где-то в больших каменных домах тоже живут люди, которые месяцами видят кусок жизни лишь из больнич­ного окна... Кто-то пьет горькие лекарства, прикован­ный к больничной койке, лежит на операционном столе, дышит через трубку кислородом, страдает и умирает... Как будто все так и надо. И вспоминаем мы обо всем этом, лишь навещая больных или еще когда сами попа­даем в больницу».

Все это тут же выскочило из головы, когда узкая бе­лая дверь тихонько отворилась и в кабинет вошла Таня...

Таня ли это? Высокая женщина с огромными печаль­ными глазами на бледном, осунувшемся лице останови­лась на пороге, держась за ручку двери. Он встал. Уви­дев его, она даже попятилась, будто хотела уйти.

— Я так и подумала, что это ты, — сказала она. — Тебе Зойка написала? Я чувствовала, она что-то скрывает от меня.

— Больше ты ничего мне не хочешь сказать?

— У тебя седой волос в бороде...

— Здравствуй, Таня! Он хотел к ней подойти.

— Нельзя, — сказала она. — Мне скоро кормить.

Серый с отворотами халат был стянут поясом на уз­кой девчоночьей талии. Набухшая грудь выпирала. Те­перь Артем понял, почему ее глаза показались ему таки­ми огромными: под ними залегли глубокие синеватые те­ни. Похудела Таня и повзрослела. В глазах ее появилось новое, незнакомое выражение. Будто смотрит не на него, а куда-то в глубь себя. Может быть, поэтому ему снача­ла было трудно с ней разговаривать.

— Почему ты уехала? — спросил он.

— Странно, что ты об этом спрашиваешь.

— Могла хотя бы письмо написать.

— Могла бы, — сказала она. — Но зачем?

— Всякое в жизни бывает... И нельзя так вот сра­зу все рвать. Намертво.

— Что же делать, если я такая?

— Я тебя не поздравил с сыном... нашим сыном. Я даже об этом ничего не знал... — сказал он с горечью.

— Ты сам виноват.

— Да, да, виноват! Тысячу раз виноват!

— Сейчас ты это понял, а тогда... Помнишь, прибежал ко мне ночью и стал грохотать в окно, чуть все стекла не выбил? Тогда ты ничего еще не понял... А уехала я потому, что не хотела больше с тобой встречаться даже как с прохожим на улице. Там, в комнате, когда пришла эта... девушка с роскошной прической, ты был каким-то жалким и растерянным. Я таким тебя никогда не видела. Ты даже не мог посмотреть мне в глаза. И ей тоже. Ты был мне противен. Поэтому я и уехала.

— И ты знала, что у нас будет ребенок?

— Конечно.

— Почему же ты мне не сказала об этом раньше? Там, в Смехове?

— Я не была уверена, что ты обрадуешься, а я... Я очень хотела ребенка.

— Неужели теперь до конца жизни не простишь?

— Я уже простила, — сказала она и, помолчав, до­бавила: — И очень рада, что ты приехал.

Артему захотелось обнять ее, хотя бы на миг при­жать к себе. Она по глазам догадалась о его намерении и покачала головой.

— Мне сейчас малышку кормить... А ты только что с дороги. Я слышала по радио, везде грипп свирепствует.

— Азиатский или африканский, — сказал Артем. — В Нью-Йорке, я в газете читал, тысяча человек погибли.

— Ну, вот видишь.

— Таня, — сказал он. — Я за тобой, то есть за ва­ми приехал.

Дверь приоткрылась, и пожилая женщина в белой ко­сынке, взглянув на Артема, сказала:

— Танечка, твоего крикуна уже принесли.

— Можно мне на собственного сына хоть взгля­нуть? — спросил Артем.

— Еще насмотритесь, — усмехнулась женщина.

5

Артем все еще не мог опомниться. Как говорится, не было ни гроша, да вдруг алтын. Добираясь сюда, к Та­не, он все на свете передумал. Готов был поверить в лю­бую страшную болезнь, но то, что у него здесь должен родиться сын, такого и в голову не приходило! Сейчас-то он вспоминает, что ведь на его глазах происходили с ней перемены. Когда на лбу и щеках появились свет­ло-коричневые веснушки, он, помнится, смеясь, сказал:

— У всех людей веснушки весной, а у тебя осенью высыпали...

Она лишь долгим взглядом посмотрела на него и ничего не ответила. И потом часто он ловил ее задумчивый, отрешенный взгляд... Он даже помнит, как однажды она хотела с ним серьезно поговорить...

Это было в один из тех теплых осенних дней, когда они вместе ходили в школу. Таня молча шла рядом. К волосам ее прицепился маленький лист. Артем рас­сказывал что-то смешное, но она не слушала. И он, оби­женный, замолчал.

— Артем, — немного погодя, спросила она. — У те­бя никого-никого в Ленинграде нет?

— Ты, конечно, имеешь в виду девушек? — рассмеялся он.— У меня целый гарем... — И, заметив, что она нахму­рилась, прибавил: — В этом гареме ты будешь царицей!