Три пункта бытия

Теперь он тоже был им же, тем не очень заметным, не очень значительным для других, но очень заметным и значительным для самого себя, пришел, подвинул ногой стул и сел, а потом, на какое-то время, будто и совсем забыл — зачем пришел.

Было долгое молчание — минута, две, может быть, и дольше.

Наконец Мансуров как будто что-то вспомнил:

— Ну? И что же ты мне скажешь, мать?

— Вот уж не знаю! — пожала плечами Ирина Викторовна.

— Не знаешь?

— Нет...

— Ну-ну... — На чертеже Ирина Викторовна изображала гаечный ключ. Мансуров присмотрелся к чертежу, вздохнул, снова о чем-то будто бы подумал и сказал: — А я пришел тебя поздравить, мать...

Это было неожиданно. Ирина Викторовна отложила в сторону рейсфедер и спросила:

— То есть — как это? Поздравить? — И тут все вспомнила: в течение всей супружеской жизни этот день они и отмечали, не пропустили ни разу — в этот день она когда-то приехала к Мансурову на Курилы...

— Вот так... — пожал плечами Мансуров. — Значит, так!

— Вот так... — кивнула Ирина Викторовна, снова взяла рейсфедер со стола и стала заполнять его тушью... — Действительно! Подумать только!.. — Она наполняла рейсфедер тушью, а сама — и лицо, и даже руки — наполнялась краской, горячей и влажной. Провела тушью одну-другую линию — не получалось. Руки дрожали... Ирина Викторовна давно знала, что особый разговор с мужем рано или поздно начнется, что начнет его он, а не она, но почему-то не могла себе представить, что все это будет вот так, как было сейчас. Сию минуту...

Она не боялась, бояться ей было нечего, ни о чем, что с нею случилось, не жалела, нужно будет — она обо всем скажет Мансурову-Курильскому, не нужно — промолчит, а вот руки у нее дрожали и — противно...

— А ведь это — серьезно. Серьезная дата! — заметил Мансуров, а еще он заметил, что руки у нее дрожат.

Надо было ему ответить...

— Конечно...

Сейчас Мансуров должен был подняться, подойти к ней, обнять ее и все понять... И даже не понять, а только еще раз убедиться во всем том, что он уже довольно давно понял.

Сразу же после того как впервые она встретилась с Никандровым на жилилощади тетушки Марины, она ведь всячески и под разными предлогами старалась избежать близости с мужем, а он это не сразу, но заметил, потом замечал еще и еще, а сейчас, в юбилейную дату, когда «это серьезно», — он должен был в этом окончательно убедиться... Вот зачем он и пришел к ней на кухню... Вот почему он и ждал целый день молча, ни словом не напоминая о серьезности этого дня...

А она?

Ей вдруг спустя столько лет впервые захотелось сказать Мансурову о том, как ехала она к нему на Курилы, а в поезде ей встретился человек, с которым она простояла много суток подряд у вагонного окна, как гудели и стонали у нее в тот раз ноги... Как этот человек звал ее поехать с ним куда-то далеко-далеко. За океан... Она — не поехала... это правда. Но ведь могла бы поехать. Не тогда, а вот сейчас она поняла, что могла бы!

«Глупости! — упрекала она самое себя. — Глупости, потому что это было чуть ли не четверть века тому назад. Очень серьезные вещи за такой срок становятся глупостями!»

Но отогнав прочь это видение — дальневосточный поезд, который именовался «экспрессом», но шел без расписания, и высокого, стройного, голубоглазого человека, о котором она и не вспоминала с тех пор почти никогда, Ирина Викторовна в один миг приблизилась ко всему тому, что происходит вот сейчас, сию минуту, и сию же минуту ей захотелось спросить мужа: «Курильский! Разве ты не замечаешь, что мы все еще иногда близки с тобой единственно потому, что я не могу избежать твоей близости? Не хватает у меня сил для этого, для того, чтобы последовательно, изо дня в день избегать тебя, не хватает еще чего-то, не знаю, и вот на все то время, когда мы с тобой вместе, я научилась заменять себя другой женщиной... Та, другая, еще ни разу не подвела меня, не подвела окончательно, но ты-то, ты сам — неужели не уразумел этой замены?! Неужели ты дождешься, когда та, другая, выдаст меня?»

Мансуров-Курильский сидел молча, неподвижно, все с тем же многозначительным выражением лица — удивительно!

«Неужели ты встанешь сейчас, подойдешь и обниметшь меня? Неужели тебе все еще в чем-то надо убеждаться?»

Курильский встал... Подошел... Постоял. Повернулся и ушел из кухни.

А Ирина Викторовна долго еще сидела в прежней позе — склонившись над нехитрым чертежиком, с рейсфедером, наполненным тушью, в руке, потом положила рейсфедер на стол и подвинулась к окну.

За ситцевой занавеской, за окном, стояла глубокая и темная ночь, в сквере напротив среди густой ночи один за другим просматривались неподвижные и еще более темные сгустки деревьев, над ними — слабые и неяркие звезды, а ниже, вдоль набережной, быстро-быстро двигались красные огоньки машин, движение там было одностороннее, и огни были только красные, светлых не было.

...Развод?

Объяснения с мужем не произошло, но все-таки оно было.

Ирина Викторовна и еще чертила, читала какую-то книжку, которая попалась под руку, а с рассветом вошла в спальню.