Три пункта бытия

Обычно я начинал с буквы «а»: актер. Но актером даже в какой-нибудь худенькой школьной самодеятельности я никогда не был, не интересовался. Я пропускал «б», «в», «г», а декламатором я тоже не был, прочесть стихотворение Пушкина, или Лермонтова, или Маяковского — это на уроках литературы было для меня не только испытанием, но даже бедствием. В то время, когда мальчишки и девчонки нашего класса спорили о том, кто из поэтов лучше, я прикидывал, кто из них хуже, то есть кого особенно трудно прочесть вслух. Самым плохим получался Владимир Маяковский.

Буква «ж» — журналист. На этом пункте я задумывался. Журналистика сама по себе, конечно, меня привлекала, тем более что к тому времени я уже напечатал три корреспонденции в областной газете: о зимовке скота в Кузнецовском районе, о проекте строительства швейной фабрики, о чемпионе Олимпийских или других каких-то игр по прыжкам в воду (поскольку родом он был из нашего города и даже приезжал к нам, чтобы навестить своих родителей). Итак, журналистика немного, но все-таки что-то мне обещала. Она давала повод, и, может быть, я бы крепко поверил журналистике, но меня смутили два полковника.

Когда я ходил в кассу издательства, чтобы получить гонорар за свои корреспонденции (а я почему-то много-много раз туда ходил), я встречал там двух полковников в отставке с большими серыми альбомами серого картона, с корочками под кожу и с тиснениями. В эти альбомы очень аккуратно полковники вклеивали вырезки из газет, авторами которых они были. В очереди в кассу полковники всегда были первыми, но гонорар получали последними, они не торопились, они усаживались за журнальный столик рядом с очередью, обязательно слева от нее и, медленно листая свои альбомы, громко рассказывали друг другу, где и когда они напечатались, где и сколько каждый из них получил гонорара, и что в общих чертах предоставляет собою современная журналистика. И очередь замолкала, и заглядывала в полковничьи альбомы, и слушала их внимательно и как бы даже подавленно — альбомы были толстыми, а разговоры полковников поучительными. Для меня эти разговоры были первой школой журналистики, и в этой школе я узнал, что в газеты нет смысла посылать материалы просто так, на редакцию, это все равно что посылать на деревню дедушке, а надо иметь в редакции надежные знакомства как минимум на уровне заведующего отделом. Узнал я также, что писать надо короткой фразой, а положительного героя нынче писать по образцу Тургенева ни в коем случае нельзя, что нынче в журналистике нет ни Михаила Кольцова, ни Константина Симонова, а есть одни только посредственности, которые никому не дают ходу. Даже им, полковникам в отставке, совершенно невозможно пробиться в центральную печать, что же говорить о молодежи?!

Когда однажды в выплатной день я пришел в кассу с таким же большим альбомом, какие были у полковников, они оба и в один и тот же момент обратили на этот факт самое серьезное внимание. Обратили и заговорили. Причем — только для меня и на меня не глядя. Помнится, в тот день я и без того был в очень плохом, просто ужасном настроении (по причинам семейного порядка), а тут еще полковники внушают мне, что начинать в журналистике — дело нынче совершенно безнадежное, что некоторые начинающие, едва опубликовав три плюгавые корреспонденции, тут же вклеивают их в шикарные альбомы (оказывается, полковники знали, сколько и каких корреспонденций у меня напечатано и вклеено в альбоме), что редакциям газет и журналов надо серьезнее относиться к вопросу подбора кадров своих внештатных сотрудников — многие внештатные в быту и в семье (они особенно подчеркивали — «в семье»!) позволяют себе поступки, которые роняют престиж советской печати в глазах трудящихся масс, что... Одним словом, я вдруг почувствовал, что нет у меня призвания к журналистике. Хоть убей — нет и нет! Ну, а если журналист выходил из меня никакой, что же говорить о букве «п» — писатель?

Так и следовал я до конца алфавита: «р» (разведчик), «с» (спортсмен), «х» (художник) — и терпел неудачу за неудачей. Ни одна буква алфавита ко мне и близко не подходила. Да я, наверное, и не мучал бы себя и отступился бы от этого занятия, но как раз в то время дело шло к окончательному разводу с моей первой супругой, и она днем и ночью меня пилила, ругала, упрекала (в бездарности). И мне не оставалось ничего другого, как из чувства протеста, из необходимости самоутверждения убеждать себя в собственной талантливости. Во всяком случае — искать талантливость в самом себе.

Если же я не мог обнаружить, в чем я все-таки талантлив, это меня не переубеждало. «Не все ли равно, в чем ты талантлив, если ты талантлив в принципе? — думал я. — Надо подождать один год, один день, и все встанет на свои места, и моя талантливость откроется мне! Таинственное станет очевидным!