Три пункта бытия

Собственная семья: Вовка и его мама, Людочка Густова. (У нас в семье, как в том рассказе, Володя-большой и Володя-маленький.) По поводу Вовки-маленького я что могу сказать? Учится неважно, а парень хороший. Хороший такой теленочек, большеглазый, ласковый, беззаботный, и ни одному его обещанию верить нельзя. Скажет: «Завтра встану в полседьмого. Не будите — сам встану, честное слово!» Ну так и знай, проспит до десяти и даже не удивится — подумаешь, беда! Впереди еще целый день. Но и целый день пройдет у него точно так же: собрался сделать и то, и другое, и пятое, и десятое, а не сделал ничего, что-то такое читал, кому-то звонил по телефону, что-то посмотрел по телевизору, а дела как не было, так и нет.

«Ну и что за беда, что нет? Последний, что ли, это день в моей жизни? Завтра же обязательно будет другой, послезавтра — третий, и так далее, о чем горевать-то?»

Очень похоже, что теленочком он и через десять лет останется. И через двадцать. И на всю свою жизнь.

Я как-то спросил:

— Вовка! А что ты будешь делать, если я умру?

Он мне ответил:

— А ты, пожалуйста, не ври...

— Ну, брошу тебя. Надоешь ты мне окончательно, вот и брошу...

— Опять не ври...

Я подумал, подумал и спросил:

— Вовка! А что ты станешь делать, если я стану большим-большим писателем? И напишу много-много книг. И все напечатаю. Да еще не по одному разу?

— Куплю велосипед! — сказал Вовка. — Сначала. А потом — мотоцикл! — И еще поинтересовался: — А ты не врешь? Опять? Если не врешь, тогда куплю «Жигули».

Такой он, мой Вовка. Трагедии пока что нет, и то хорошо. И наплевать ему на литературу, он о ней знать не знает, и, верите ли, это тоже хорошо.

Ну а Людочка Густова, та прекрасно знает, что она будет делать, если я стану большим писателем, напишу много-много книг и все напечатаю.

Это ее мечта, к чести ее надо заметить, мечта тайная. Вслух она никогда и никому не позволит сказать: «Вот когда мой Володя станет... то я...»

Нет-нет, она знает, что это мечта, мечта несбыточная, что с этим надо умело мириться, что ей повезло: другие мирятся с тем, что мужья изменяют, что пьют, что бездельничают, а у нее муж всего только пишет — да неужели с этим нельзя мириться?! Можно, должно и дает кое-какие преимущества; дает чувство некоторого превосходства: «Вот я тихо, спокойно и мудро примиряюсь с чудачествами мужа, значит, я умнее его, значит, не я ему, а он мне обязан... Первая-то жена моего мужа, та не выдержала испытания, та ушла, а я не уйду, кто из нас лучше? То-то... Кто жена настоящая, а кто так себе? То-то...»

Такое логическое доказательство своей правоты, своего превосходства.

Подчеркиваю: логическое.

Еще подчеркиваю: когда после истории с экспликацией я отсидел после работы в опустевшей конторе за своим кульманом пять минут, мне это нужно было еще и для того, чтобы ехать домой одному, без Людочки Густовой.

Так у нас заведено: не она заходит за мной, если я задерживаюсь после работы перед кульманом-самоделкой, а я захожу за ней в сметный отдел. Если же не захожу, она знает, что я хочу ехать домой один, знает, что у меня или плохое настроение, какие-нибудь невзгоды, неприятности и заботы опять-таки на литпочве, или же попросту меня осенило, и я тороплюсь скоренько написать листочек-другой своей прозы, или, наоборот, настроение у меня хорошее, беззаботное, и мы хотим сгонять блиц с Михаилом Андреевичем.

В том, и в другом, и в третьем случае мы едем домой каждый сам по себе, так лучше. И опять-таки логичнее, причем на зависть всем тем семейным парам, которые тоже трудятся в «Водоканале», — у них-то вечно по причине отсутствия такой вот координации возникают недоразумения.

У нас же с Людой Густовой — никаких, и все отдают должное ее выдержке, ее безупречному умению строить семейные отношения. Заодно, то есть вместе с Людочкой, коллектив «Водоканала» прощает мне мои литературные увлечения.

Вот и теперь я твердо знаю: ну день, ну два дня будет, еще будет очень много разговоров вокруг истории с экспликацией, а потом мне все простится. Да, с такой женой не пропадешь! С ней как у Христа за пазухой, этого и доказывать никому не надо — как у Христа!

Ну вот, а когда я ехал в автобусе домой — один, — я думал о сюжете своего нового рассказа...

Тот, который напечатан сегодня в «молодежке», из-за которого я не заполнил экспликацию, — тот дрянь, а вот о котором я думаю, возвращаясь домой один, ухвативигись за «вешалку» в автобусе, — этот имеет быть.

Имеет быть чем-то серьезным.

Значит, так...

В безлюдной степи весной совершает вынужденную посадку пассажирский самолет.

Так и начинается: степь, самолет, около самолета толпа растерявшихся пассажиров, уже приговоренных к чему-то. Они угадывают — к чему? Они, угадывая, жмутся друг к другу, шепчутся, плачут и проклинают, и только одна женщина, молодая, в зеленом платье, уходит от этой толпы в степь.

Уходит и думает, что так и надо — настало время уйти в безлюдную степь. Она ведь всегда, всю жизнь уходила от людей...