Три ошибки Шерлока Холмса

Проводив доктора, я поднялся в свою комнату, и тут, на её пороге, отчаяние и усталость буквально раздавили меня. Не раздеваясь, я упал на кровать и провалился в глубокое чёрное забытье. Проснулся около пяти часов вечера, привёл себя в порядок и спустился в гостиную. И вот тут увидел Ирен такой, какой она не хотела, чтобы её видел хоть кто-нибудь... Она скорчилась на диване, стиснув руками голову. Вся её поза, весь её вид выражали такое глубокое отчаяние, что мне сделалось невыразимо тошно. Она не видела, что я спускаюсь, не слышала моих шагов. Но едва я к ней подошёл, опомнилась, мгновенно переменила позу, вскинула голову и улыбнулась: «Ну вот, совсем другое дело! — воскликнула Ирен. — У вас пропала мертвенная синева под глазами и на висках, и вообще — теперь вы похожи на живого человека. Нельзя было так переутомляться». Я опустился в кресло напротив и сказал: «Миссис Нортон, я виноват перед вами: не сумел довести дело до лучшего конца». «Да ни в чём вы не виноваты! — воскликнула Ирен. — Вы спасли мне жизнь». Я взял её за руку, и она не отняла руки, только пристально на меня посмотрела. Нужно было прервать эту паузу, и меня осенило: «Вам обязательно надо отвлечься, миссис Нортон. Что бы там ни было дальше, сейчас забудьте всё». Она кивнула: «С удовольствием. Но как?». Тут я вспомнил афишу, которую приметил по дороге домой...

— Возвращаясь домой в таком состоянии, ты приметил какую-то афишу?! — Джон даже не скрывал изумления.

— Не какую-то. И почему ты думаешь, что от усталости и огорчения я ослеп? Если афиша была, то я её, разумеется, видел. А раз видел, то и запомнил. Ну так вот, вспомнив об этой афише, я уже твёрдо знал, что нужно делать. «Хотите пойти в театр?» — «Очень хочу!» — воскликнула Ирен. «В таком случае позвольте вас пригласить. В оперном театре сегодня дают «Дон-Жуана» Моцарта. Глаза у неё так и заблестели. «Чудесно! Я так давно не была в опере. Сейчас только взгляну, в каком состоянии моё вечернее платье. Как хорошо, что его я продать не успела!» Она вскочила и умчалась, а я отправился к моей квартирной хозяйке, миссис Хадсон, — одолжить у неё меховое манто: вечера стояли очень холодные, пальто Ирен было тонкое, лёгкое... Надень его на вечернее платье — и простуда обеспечена. Если не воспаление лёгких. Миссис Хадсон — очень добрая женщина. Видел бы ты, как она плакала на суде... Словом, манто она с удовольствием одолжила и ещё сказала: «Давно не видела такой красивой леди, сэр!»

Я тоже переоделся для театра, после чего вновь спустился в гостиную и увидел там Ирен. Боже мой, как хороша она была! Платье из вишнёвого атласа, очень открытое, но нисколько не вызывающее, было сшито просто и потому особенно хорошо подчёркивало грацию её фигуры. На ней не было никаких украшений — их у неё просто уже не осталось, но украшением стала сама её красота. Помню, как сияла смуглой теплотой слоновой кости её чудесная шея, её плечи, оттенённые атласным блеском. Помню своё детское восхищение и внезапно родившуюся робость: наверное, полминуты я не решался подойти к Ирен. Она сама шагнула мне навстречу и взяла было со спинки кресло своё пальто, но я молча накинул ей на плечи лёгкий тёмный мех. Она ничего не спросила, только произнесла с улыбкой: «Спасибо!»

Из театра мы опять возвращались пешком. У меня в ушах всё ещё звучала музыка, совсем, как в детстве, когда мне удавалось попасть в оперу или на концерт. Странно, да? Казалось бы, о музыке ли нужно было думать? Но я был полон именно музыкой и совершенно удивительным ощущением — ощущением близости счастья!

Шагая рядом по пустеющим улицам Лондона, мы с Ирен некоторое время молчали. Потом она вдруг спросила: «А отчего вы не стали музыкантом? Я же видела, как вы слушали: вы чувствуете каждый звук, каждую ноту. И пальцы у вас музыкальные...». Я сказал, что, вообще-то, стал музыкантом, что, возможно, даже мог бы выступать со скрипичными концертами. Но это не стало моей профессией, и на то было много причин. Совсем немного рассказал ей о своей юности — если честно, не люблю об этом говорить. Ирен это почувствовала и сказала: «Не надо. Кажется, эти воспоминания для вас тяжелы». И снова, как тогда, в первый раз, заговорила о себе. Призналась, что в семнадцать лет, решив стать певицей, она вынуждена была уйти из дому — родители не просто были против, но поставили условие: или разрыв со сценой, или разрыв с семьёй. Ирен ушла из семьи, а вскоре её мать умерла, отец женился вновь и прекратил даже переписку с «блудной дочерью». Успех пришёл не сразу, ей было нелегко. В восемнадцать она впервые в жизни влюбилась, или думала, что влюблена. Потом раскаивалась в этом. Многое в её жизни очень походило на то, что было и со мной в юности, в молодости. Мне кажется, мы вообще во многом похожи. Два одиноких сильных человека, много боровшихся, много потерявших, многого добившихся.