Три мушкетёра

Это было в декабре 1870 года. Мы жили у меня, в Пюи, недалеко от Дьеппа. Отец находился там с августа; он был измотан работой и даже в этом подобен своему великому предшественнику Вальтеру Скотту, так восхищавшему отца и указавшему путь, по которому должно следовать, чтобы догнать его. Целыми днями молча смотрел он на океан, под бледными лучами зимнего солнца сливавшийся с мглистым, серым небом; громкое размеренное дыхание прибоя мешало ему расслышать другой шум — шум человеческого прилива, доносящийся до нас с востока. Какие мысли витали между ним и этим бледным горизонтом? Он улыбался всем, кто составлял ему компанию, а когда я спрашивал, как он себя чувствует, отец всегда отвечал: «Отлично». Было ли у него предвидение скорого конца, о котором он не хотел нам говорить, дабы не тревожить, или же то была попросту потребность отдыха, равного выполненной работе, и ощущение того блаженного состояния, что доставлял этот отдых его мощному, но ослабленному организму? Он не страдал; он ничем не был озабочен; он чувствовал себя любимым и не желал ничего иного. После долгого страдного дня, сидя подле очага, он позволял заслуженному сну понемногу завладевать им.

Как всегда по утрам, я требовал, чтобы он поднялся, — единственное, что было ему трудно, но необходимо, дабы побороть его слабость. Однажды, 4 декабря, он остановил на мне свои такие большие и такие нежные глаза и тоном, каким дитя упрашивает мать, сказал мне: «Умоляю тебя, не заставляй меня вставать; мне здесь так хорошо!» Я больше не настаивал и присел на его кровать. Внезапно он задумался, лицо его приняло выражение крайней сосредоточенности и сильно погрустнело. Я заметил, как в его недавно столь ласковых глазах блеснули слезы. Я спросил, что его так опечалило. Он взял меня за руку, взглянул мне прямо в глаза и твердым голосом произнес:

— Я скажу тебе, если ты обещаешь ответить на мой вопрос не с сыновним пристрастием или дружеским сочувствием, а с мужественной братской искренностью и авторитетом справедливого судьи.

— Обещаю тебе.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Так вот...

Он поколебался еще некоторое время; затем решился:

Так вот! Думаешь ли ты, что от меня что-нибудь останется? Он неотрывно смотрел мне в глаза.

— Если, кроме этого, тебя больше ничего не беспокоит, — весело сказал я, тоже глядя прямо ему в глаза, — можешь быть спокоен, от тебя останется много.

— Правда?

— Правда.

— Слово чести?

— Слово чести.

И поскольку, пытаясь скрыть свое волнение, я заулыбался, он мне поверил. Рукой, держащей мою, он притянул меня к себе, и мы крепко обнялись. Он не сказал больше ни слова, словно ничего здесь его уже не интересовало. Изредка он с благодарностью взглядывал на меня и сильнее стискивал мою руку. Он все глубже впадал в забытье. Назавтра, 5 декабря, у него начался жар, и в десять часов вечера, сам того не зная, он легко умер, не приходя в сознание.

С тех пор, как ты спросил мое мнение, прошло двадцать три года, и каждый день подтвердил заверение, которое я дал тебе тогда, в тот ответственный миг, ни минуты не сомневаясь в собственных словах. Ибо мир мысли, а вместе с ним мир вымысла управляется законами столь же безусловными и столь же непреложными, как те, что управляют той Вселенной, равновесием и гармонией которой я только что восхищался. Человек полностью отдается лишь тому, что его возбуждает, пленяет, волнует, вдохновляет, возвышает; тому, что будит в нем ощущение своей значимости и чувство собственного достоинства, ощущение всего возвышенного, что есть в нем, и что писательский гений призван пробудить или взрастить. Человек никогда не будет испытывать продолжительного удовольствия при рассказе о своих бесчинствах или низостях. Возможно, особенно в ранней юности, на школьной скамье, в том возрасте, коему свойствен интерес к крайностям, он обнаружит некоторое нездоровое и одинокое пристрастие к низменным психологиям, но вскоре ему надоедят и опротивеют эти картины, и он непременно вернется ко всему здоровому и живительному. Впрочем, в том зеркале, что предлагают ему поэты, драматурги, романисты и прочие рассказчики, он не стремится увидеть себя таким, каков он есть: он прекрасно знает себя изнутри; тот, кого он ищет, — это другой он, тот он, в существование которого он верит и которым не теряет надежды стать. Он хорошо знает, что прекрасное и доброе, хотя они и более редки, столь же подлинны, как уродливое и плохое, и что порок не имеет монополии на истину. Повсюду, куда призваны его душа и сердце — а что, кроме религии и любви, более подходит для них, нежели чтение? — ему необходимы надежда, утешение, поддержка, идеал.