Треугольник

Чуть погодя входит расторопный узбек, ставит рядом со мной торт и дает страничку из календаря, с которой я должен списать узбекский текст.

Начинаю. Стараюсь вспомнить миниатюры Рослина и Пицака[15] и по возможности приспособить их живописные буквы к узбекскому алфавиту. К буквам пририсовываю сказочных птиц, рыб, а сами буквы скручиваю, сплетаю друг с другом. Ем торт и рисую.

Подвижный узбек прибегает, смотрит и свистит от восхищения.

— Ого-го-го!.. Академик! — говорит он восхищенно. А я думаю: «Бедный Рослин!»

Вечером уже готов один из юбилейных лозунгов.

Входит подвижный узбек, пораженно смотрит, потом начинает хохотать. Потом входит какая-то старуха, затем две девушки, и скоро комната полна людьми. Меня немного тошнит от торта и моих разукрашенных букв.

Расторопный узбек переводит содержание написанного мною лозунга:

«Аборты можно делать только с разрешения врачебной комиссии».

Я списал текст с другой стороны, календарного листа.

Начинаю все сызнова.

Мне опять приносят торт, и я снова начинаю думать о селедке.

Объявления у входа во второй компол:

«Владивостокскому порту нужны грузчики. Обращаться: Каган, Песчаная ул., 3».

«Ура-тюбинскому театру нужны: один первый любовник и две гардеробщицы».

«Сурхансовхозводстрою» требуются: техники, слесари, водители».

— Что скажешь? — спрашивает Гаго.

— А что говорить?

— Решил поехать во Владивосток.

— Вот так сразу?

— Сразу.

Достает из кармана билет и пачку денег.

— Плата за лозунги, бери.

— Так много?

— Бери, мне до Владивостока хватит… А там платят вперед. Бери, а то когда еще придется писать лозунги. — Гаго усмехается. — Давай поедем в Ура-тюбе, а?

— Зачем?

— Там нужны влюбленные.

Не понимаю, о чем он.

— Артисты нужны.

— Нет, любовник… — снова смеется он.

— Завидую тебе, — перевожу я разговор на другую тему. — Владивосток… Причал… — Хорошая тема.

Гаго становится грустным.

— Хорошо… А ты в Самарканд?

На почте, в отделе «до востребования», на мое имя ничего нет. Гаго получает телеграмму.

— Кто послал? — спрашиваю я.

— Нерсес, — читая телеграмму, бормочет он.

На станции вывешены те же объявления. В зале ожидания сидят две девушки: в мятой одежде, в брюках, с рюкзаками.

Молча смотрю на пересекающиеся рельсы станции. Железные мосты, пересекающие их дымы, пересекающие дымы поезда… Линии — как ножи, разрезают друг друга… Вспоминаю работы Пита Мондриана.

Гаго смотрит на девушек.

Подходит скорый Челябинск — Душанбе.

— Ну я поехал… — объявляет Гаго и направляется к поезду.

— Куда, Гаго? — поражаюсь я.

— В Душанбе… Прощай!.. Желаю удачи!

На ступеньке вступает в спор с проводником, но все же поднимается в вагон, втолкнув на площадку и проводника.

Поезд, притормозив было, снова ускоряет ход.

Смотрю на удаляющийся состав и не знаю, что делать. Махать рукой — это что-то опереточное, а в данном случае — просто неуместное. Однако я все же поднимаю руку.

Из двери вагона высовывается голова Гаго рядом с желтым флажком проводника.

— Пиши!.. — кричу я и тут же съеживаюсь, ибо слова мои лживы. Он не напишет. И я не знаю, сколько я еще буду помнить его точки-глаза и штопорообразный нос…

Самарканд. Из поезда высыпают туристы. С бородами «битников», с магнитофонами, в шортах. Толпятся у входов в станционное здание, появляются с другой стороны его, врываются в город. На лицах любопытство, в руках фотоаппараты. Врываются, как фаланги Македонского. Врываются, чтобы захватить улицы, музеи и, главное, гостиницы.

Администратора гостиницы осаждают «разведчики» туристов. Они вооружены самым действенным оружием наших дней — документами.

«Мест нет» — написано на стекле.

Я, махнув рукой, выхожу из гостиницы. Может быть, мне удастся найти Маро до ночи. Может, найду место для ночлега в Доме колхозника, в чайхане… В конце концов, найду кусочек синего старого неба в этом теплом древнем городе…

Справа и слева восточные маленькие лавчонки, которые называются «дукон». Языковедческая часть моего мозга начинает действовать. По-грузински они называются «дукани», да и армяне говорят: «дукан». И моя мысль мчится на тифлисский майдан, к Шайтан-базару, к Метехской крепости и к водоворотам Куры под ней, к маленькому минарету. Затем почему-то через мост проходят Вано Ходжабеков и грустный Пиросмани.

Знаменитая мечеть Биби-Ханым. Вокруг лавки медников, домики-развалюхи, возле домиков минарет, украшенный кружевной резьбой. У минарета старики с белыми бородами и в белых чалмах. Пыль, пыль… Солнце и пыль…

Это какое-то другое солнце. Как будто растворено в воздухе. Странно, думаю я. Совершенно незнакомое для меня солнце. Я, привыкший к солнцу, к солнцу моей Армении, я, для которого солнце — нечто вроде родного дяди, удивляюсь этому новому солнцу. Однако все очень приятно. Приятны люди — старики, молодые, дети, чалмы, четки, стеснительные девушки, сопливые носишки… Приятен Восток, любимый Восток, мой Восток… Я улыбаюсь всем. Мне улыбается молоденькая девушка. Маленький, совершенно голый малыш, поднявшись на ножки, лопочет:

— А, салам!..

— Салам! — отвечаю я. Малыш снова садится.

— Люблю Восток, — вслух думаю я и оборачиваюсь. — И Запад тоже, и Север, и Юг…