Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград

Сегодня утром беседовал с Романом. Неглупый мужик, я его даже понимаю. Что он мог сделать? Не у каждого хватило бы решимости так вот, как Луконин, – из князи в грязи… Кстати, Анатолий тоже против него-то лично ничего особо не имеет.

Новомосковск, сообщают, отстраивается. Валерьян сейчас у гуманитариев, собирает свидетельские показания. Хочет сделать из процесса сенсацию века. Как бы ему потактичнее намекнуть, что нам нужна рабочая сила, а не 116 расстрелянных во имя экзистенциальной справедливости? Из Первограда уже интересовались, когда вернемся. Коты замотались в две смены стоять, охотничья добыча не поступает, работы в лабораториях свернуты, в Совете Левченко разливается соловьем: всех новых граждан перевезти в Первоград, укрепить колонию и аграрничать, нападение рокеров – яркий пример как тупости военных, так и глупости невоенных.

А сюда уже прибыли депутаты. Ходоки… колоритные такие фигуры! Сегодня вечером открываем конгресс. Совет дал мне карт-бланш на заключение договора, причем Валери, паршивец, воздержался. Голосование было то еще: я с Фоминым в Рокпилсе, Валери в Новомосковске, Крайновский на «Тариэле» в устье Двины, Танеев – у гуманитариев, вертолет лечит… Хор призраков в эфире.

Глава XXV

Приподнимем братины,
братья!
Пузырями в братинах
брага.
За отвагу прошедших
ратей!
За врагов,
размешанных с прахом!

В. Соснора

И у меня на письменном столе
Воскресла справедливая Европа,
Где ледяное тело Риббентропа
Висит в несодрогнувшейся петле.

А. Гитович

– До связи! – Щелкнув тумблером, Валерьян удовлетворенно хмыкнул и некоторое время в задумчивости раскачивался на стуле. Он только что прослушал по рации полный текст Договора о присоединении и, пожалуй, остался доволен. Вообще-то он сильно сомневался в политических способностях Казакова, но Саня на этот раз, кажется, оказался на высоте. Ну да ладно, поживем – увидим…

Война принесла массу проблем, решать которые нужно было оперативно и – черт бы их побрал! – осторожно. И без того лихорадочная экономика требовала кардинальной перестройки (вот проклятое словечко, прилипло как банный лист еще на Земле!), требовалось наладить прочные связи с новыми территориями, требовалось восстановить разрушенный Новомосковск, требовалось оптимально разобраться с пленными рокерами… Требовалось, требовалось, требовалось…

Валерьян застонал: тягучая ломота, как всегда внезапно, прихлынула к затылку, отрикошетила за ухо и в виски, мелким комариным зудением задергалась в саднящих от бессонницы глазах. С достопамятного момента Майковского бунта время, казалось, взбесилось: оно то неслось галопом, то застывало тяжкими ватными секундами покоя. Оно слоилось в ошалевшем мозгу странными пестрыми пятнами, мгновенными голубыми зигзагами. Оно влажной багровой пульсацией распирало глазные яблоки. Он что-то делал, и действия его были молниеносны в своей машинальности. Сейчас эпизоды этих перенасыщенных дней кристаллизовались в памяти какими-то черно-белыми преувеличенно контрастными слайдами: обугленные бревна и обугленные трупы Новомосковска, приземистые бараки гуманитариев, женщина в рубище, с гноящимся рубцом наискось шеи, все порывавшаяся целовать руки расквартированным в поселке Котятам…

Неприятный, нелепый разговор с Казаковым (а по какому поводу лаялись, сейчас и не вспомнишь); веселенькая, совсем земная зелень теплицы при усадьбе очередного квестора; и снова – Новомосковск. Одутловатые, потухшие лица девчонок – их он увидел, когда, сбив ударом приклада замок, ворвался в приспособленное под тюрьму помещение склада; исчерна стальные, непрощающие зрачки освобожденных ребят…

Все это сливалось в одно всеобъемлющее: «Сволочи!» Сутками он мотался по отвоеванным поселкам, собирая материал для грядущего «Нюрнбергского процесса». Цифры получались жутковатые, но, переворачивая вверх тормашками статистику, громоздилось в памяти реальное наполнение сухой цифири: люди, низведенные до положения полускотов. Парни со сломленной, мертвой волей. Девушки, вздрагивающие от самого тихого обращения, парализованными зрачками вопрошающие: «Неужели и этот?» Фашизм в действии. Интересно, как после этого Казаков будет глаголить о «некоем разумном авторитарном элементе общества»?

Изредка, выдирая из жесткого ритма этого полуавтоматического функционирования, копошилось под черепушкой что-то садняще-повинное, из серии «не уберег», «а если бы я был там» и прочее. Валерьян гнал эти мысли. Гнал, как элементарно мешавшие работать. Но где-то на самом донышке все въедливей разрасталась мертвенная, скользкая ненависть к Майкову, из-за ущербного самолюбия которого он уехал в метрополию. Это проклятое «а вдруг?»…