Третий лишний. Он, она и советский режим

Разговор наш происходил за два месяца до того, как Россия вступила во Вторую мировую войну. Вскоре после выпускных экзаменов я ушел на фронт и вспомнил о Фрейде только 5 лет спустя, будучи студентом Московского университета. В общем каталоге библиотеки им. Ленина Зигмунд Фрейд не значился. Я обратился к библиографу. „Студентам Фрейд не выдается”, — последовал ответ. Я попытался объяснить, что я не только студент. В качестве военного медика я прошел с армией до границ Германии, работал в госпиталях и сам вел прием в качестве фельдшера. Но библиограф остался неумолим. „Вам, молодой человек, вообще не следовало бы упоминать книги этого автора, — сказал он. — Владимир Ильич Ленин считал теории Фрейда вредной чепухой”. Такого рода аргументы в сталинскую эпоху звучали неотразимо, и мне пришлось ретироваться.

Прошло еще 10 лет. Сталин умер, и в общественной атмосфере страны ощущалось некоторое послабление. К 1957-му году я был опытным научным журналистом, сотрудником ведущих советских газет и журналов. В Москве у меня только что вышла первая книга о врачах. По какому-то поводу снова вспомнился злополучный Фрейд. К тому времени я уже имел доступ в научный зал и к главному каталогу библиотеки на 4-м этаже. Я заказал книги знаменитого психиатра, убежденный, что теперь мне уже нечего опасаться отказа. И тем не менее отказ пришел. „В чем дело?” — удивился я. „Эти книги выдаются только специалистам”, — ответила молоденькая библиотекарша. Я отправился с жалобой к заместителю директора. Мрачноватого вида дама выслушала меня с явным неудовольствием. „О каких медиках вы пишете?” — строго спросила она. Не чуя подвоха, я стал рассказывать, что пишу биографии ученых. „В первую мою книгу включены биографии двух знаменитых хирургов и фармаколога, — сказал я, — а сейчас я работаю над жизнеописанием врача, борца с особо опасными инфекционными болезнями”. „Чем же вы недовольны, гражданин? — подняла брови строгая дама. — Вы же сами признались, что среди ваших литературных героев психиатров нет. А Фрейд — психиатр. И правильно сделали сотрудники, что не дали вам его книги. Книги эти вам не нужны…”

Так и не получил я на своей родине доступа к трудам австрийского ученого, который впервые осмыслил роль сексуального начала в поведении личности. Читать эти книги мне довелось на Западе уже после эмиграции.

В России я долгие годы полагал, что мои неприятности с Фрейдом зависят от бюрократического характера библиотеки им. Ленина и ее сотрудников. Но недавно, уже в Нью-Йорке, я взял интервью у киевского художника М. Т. Он рассказал, как в Киеве в Республиканской библиотеке ему не разрешили читать книги римского писателя I века н. э. Петрония. Художник М. Т. — любитель и знаток античности. Придя однажды в читальный зал Республиканской библиотеки в Киеве, он попросил дать ему книгу Гая Петрония Арбитра „Сатирикон”. Оказалось, что из-за слишком вольных сцен, которые позволял себе поэт двухтысячелетней давности, книги его (выпущенные в Советском Союзе) стоят в специальном секретном зале библиотеки. Их не только не выдают читателям, но даже карточки на эти сочинения изъяты из каталога, чтобы читатель вообще не спрашивал их.

„В каждом новом издании Петрония советские переводчики делают все большее число пропусков, которые заполняют многоточиями, — рассказывает художник-киевлянин.

— Принцип „смягчения”, а по существу искажения, текста широко распространен при переводе и других римских и греческих авторов. „Смягчающие” поправки внесены, в частности, в VII элегию при издании Третьей книги Овидия Назона „Аморес”. Делать такие поправки переводчиков заставляют в одних случаях редакторы издательств, в других — цензура. Зная об этой тенденции начальства, переводчики подчас и сами уродуют тексты древних авторов”.

Да что там римляне и греки! Даже великие русские поэты — гордость отечественной литературы, не избегают ножниц цензуры. Всякий раз, как классики позволяют себе какое-то легкомыслие, их одергивают. Строго наказан Михаил Лермонтов (1814–1841): его блестящие „Юнкерские поэмы” можно найти разве что в академическом издании предвоенных лет. Но и там текст слишком вольных поэм „Гофшпиталь”, „Петергофский праздник”, „Монго” и других на добрую половину выброшен строгими блюстителями пристойности и заменен точками.