Третий лишний. Он, она и советский режим

От анализа художественной советской литературы я почти отказался, так как романы и повести в стиле социалистического реализма уже были широко использованы американскими социологами. Зато я счел важным пользоваться в качестве источника информации устным народным творчеством и, прежде всего, анекдотом. Почти 150 лет назад, побывав в России, французский путешественник маркиз де Кюстин написал в своей книге: „Всякая угнетенная нация имеет ум, склонный к осмеянию и сатире, к карикатуре; она мстит за свое бездействие и унижение сарказмом”[1]. Мысль эта не только не устарела, но стала даже более актуальной в новое время. В стране, где газеты, радио, телевидение, кино и театр отражают только официальные взгляды властей, анекдоты — подчас единственный источник реальной информации о точке зрения народа. Недаром в СССР так жестоко преследуют всякого, кто их рассказывает. При Сталине за анекдоты пошли в лагеря тысячи граждан. Правда, Хрущев и Брежнев делали вид, что анекдотов не существует, но не прошло и двух месяцев после воцарения Ю. Андропова, как в газете „Комсомольская правда” появилась явно угрожающая статья против тех, кто „пытается использовать анекдот, чтобы опошлить наш строй” [2]. Народ ответил на эти предупреждения залпом новых шуток и анекдотов и в том числе анекдотами сексуального и псевдосексуального характера. Широкое распространение, в частности, приобрели две шутки явно антиправительственного звучания: „В СССР произошла сексуальная революция: к власти пришли о р г а н ы”. И еще: „В советских магазинах появились порнографические товары: голые полки”. Впрочем, приведенные шутки еще довольно невинны. Русский сексуальный анекдот, как правило, грубоват и содержит непристойные слова и ситуации. Но для историка тексты делятся не на приличные и неприличные, а на достойные доверия и фальшивые. Я предпочитаю правду, выраженную грубыми словами, грубой лжи советских газет.

Должен заметить, что собрать свидетельства от 250 бывших советских граждан оказалось совсем не легко; дело это потребовало 15 месяцев непрерывной работы. Прежде всего пришлось столкнуться со „страхом иудейским” моих собеседников. Хотя все интервьюируемые были предупреждены о том, что их имена не будут фигурировать в книге, многие боялись разговаривать со мной. Главной причиной были „тетя в Житомире”, „брат в Казани” и т. д. Одна дама, которую страх обуял уже после интервью, прибежала ко мне в панике с требованием, чтобы я вернул ей уже сделанные нами по обоюдному согласию записи. Ее испугало, что она разоблачила тайны местного обкома партии.

Но значительно чаще причиной отказа дать интервью оказывалось советское воспитание. Воспитание это налагает запрет на любые разговоры, относящиеся к сфере секса. Даже интеллигентные люди не могли преодолеть „стыдливости”, которой в СССР их обучали с младенчества. „Вы попали не по адресу, — заявила мне пожилая женщина-врач из Москвы, — на такие темы я с посторонними мужчинами не разговариваю”. Другой эмигрант, опять-таки человек с высшим образованием, прислал письмо, где были такие строки: „Вашу попытку навязать мне анкеты определенного характера я могу рассматривать не иначе, как мелкое хамство”. Анкета „Секс в СССР”, как уже говорилось, анонимная, была разослана в количестве 250 экземпляров. Сто пятьдесят экземпляров ее вернулось ко мне заполненными. Страх перед анкетой, отражающий обычную для советского гражданина боязнь оставить „след в бумагах”, имел и другой смысл.

Насколько я мог понять, термин „секс”, означающий нормальную половую жизнь, ассоциировался у некоторых моих собеседников с термином „порнография”, что, по определению словаря, означает: „непристойная, вредная литература, в которой смакуются сцены разврата; непристойные рисунки, фотографии”[3]. Такое смешение понятий не случайно, ибо советская пресса использует слово „секс” не иначе, как с эпитетами „буржуазный”, „пьяный”, „грязный”. Десятилетиями читая и слыша это словосочетание, советский гражданин, естественно, начинает воспринимать понятия „секс” и „порнография” как синонимы. В том, что подмена двух понятий имеет для советских идеологов пропагандистский смысл, я смог недавно убедиться снова.