Третий эшелон

Ранним утром в двери подвала застучали чем-то металлическим. Сквозь сон Листравому почудился барабанный бой.

— В баню! Выходи строиться!

Помыться, попариться машинист любил с детства, но сейчас, когда так хотелось спать, затея с баней казалась неуместной шуткой Краснова, дежурившего по части.

Листравой закряхтел, засопел, в темноте наткнулся на стол, опрокинул табуретку.

— Язви вас, с вашей баней!

— Все дружок твой! — проскрипел в темноте Пацко, нашаривая сапоги.

— Дружо-ок! — Листравой смачно выругался и первым вышел за дверь.

Чуть брезжило. Бурый кирпич проглядывал на развалинах в серой пыли, дыбились гнутые балки, щерились ямы с рваными краями. Тополь, раздробленный шальным снарядом, топырил куцые культяпки. В сероватой дымке утра он был похож на человека с поднятыми вверх руками, кричащего от нестерпимой боли.

Листравому стало жутко, по телу прошла дрожь, будто он увидел все это впервые. Не глядя больше по сторонам, машинист пристроился в ряды молчаливых заспанных людей.

Скоро тронулись куда-то, спотыкаясь, не попадая в ногу. Оказалось, на Единицу прибыл поезд-баня. Фролов приказал всем вымыться пораньше. И Краснов постарался.

— Запевала, песню!

Колышущуюся массу, топавшую невпопад, обогнал верткий Пилипенко.

— Раз, два, три… Раз!

И вот уже где-то впереди зазвучал чистый голос Ильи: По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед…

Все басисто, нестройно, словно стесняясь своих грубых, непоставленных голосов, подхватили песню. Зашагали быстрее.

По сторонам корчились развалины каких-то строений, зияли черными проемами каменные коробки, в безобразной наготе торчали необычно высокие печные голые трубы.

Краснов тем временем собирал в отдельную группу женщин. Он торопил их, дежурство его кончалось. «Санитарное мероприятие. Таков приказ командования», — разъяснял Краснов.

Никому не хотелось надевать холодную, отсыревшую одежду, выходить в серую полутьму, окутавшую станцию.

В подвале Наташа простудилась. Болели руки, знобило тело, сохло во рту. Подруга заботливо укутывала ее шинелью. Они притихли в темном углу, надеясь спрятаться от дежурного.

— Почему не в строю? — строго спросил Краснов, заглядывая в угол. — Нежиться изволите? Марш на санитарное мероприятие!

Ему давно хотелось спать, скорее освободиться от нудных обязанностей дежурного по части.

— Больная? Этого еще недоставало!

Ему почему-то припомнился тот случай с вагонами, ядовитые упреки Мошкова. И именно эта девчонка выскочила тогда со своим предложением… «Заявить о ее болезни — значит добавить одно чрезвычайное происшествие по дежурству, — думал он. — Пиши рапорт, объясняйся. Ничего с ней не случится».

— Санчасть знает? Ага, нет! Симуляция, стало быть? Немедленно в баню. Кончать разговорчики!

Девушки стали вяло собираться.

— Финтифлюшка вредная! — негромко сказала толстушка в коротком ватнике, помогая Наташе натянуть непросохшую шинель.

Краснов обернулся на ее голос.

— Что?

— Финтифлюшку потеряла. Вот что! — вступилась Наташа.

— Потом найдете. Не задерживайте строй!

На широкой площади людей остановили.

Фролов хрипловатым со сна голосом, но громко и внятно прочитал сводку Совинформбюро. Вести были нерадостные: немцы отбили наши атаки, взяли Харьков, продолжали наступление на юге. Шли жестокие бои за Севастополь…

Люди зашагали дальше. Толпа незаметно выросла в колонну. Шли молча, хмурые, без команды подбирая ногу. И вдруг откуда-то из глубины строя, словно от самого сердца, плеснулась, грохнула торжественным маршем грозная мелодия:

…Идет война народная, священная войн….

Листравой вымылся последним. Все ушли строем, а он отстал. Во дворе его поджидал Фролов. Они вместе парились, но начальник политотдела не выдержал жары, сдался, ушел раньше.

На воздухе было легко и приятно. Листравому все больше нравился Фролов: пошел со всем народом в баню, не гнушается попариться с простым человеком.

Начальник политотдела был чисто выбрит, в ладно пригнанной солдатской шинели. Только под глазами, наверное от бессонницы, темнели синие круги. Листравому было приятно идти рядом с этим человеком, беседовать с ним. Припомнился «банный денек» в годы гражданской.

— Зимой было дело, — раздумчиво вспоминал Александр Федорович. — Ну, баню по-черному вы знаете? Хибарка без полу. Куча диких камней в середине. Накаливают их докрасна, плещут воду. Готов пар… Приехали мы на лыжах к такой вот «чернушке». Пулемет был с нами, тоже на лыжах. Ну и «драгунки», известно… Разделись прямо на снегу. Одного — часовым. Все в баню забились. Теснота, жарища. Плеснут воды на камни: дух забивает, дурнота в голову лезет. Другому — кипяток на тело. А ежели невмоготу — голышом в дверь: на лыжи и вокруг бани. Крепкие ребята, молодые: кровь играет. Да. Вот! Играем, выкаблучиваем такое, что смех один. Гогот, дай бог! Часовой зазевался. Беляки откуда ни возьмись: цоп! Хватаем «драгунки». Сами — в чем мать родила. Я за пулемет.

«В лес! Кройте в лес!» — кричу из сугроба.

Ребята на лыжи, а я огонь открыл. Беляки струсили, отступили…

— А вам ничего?

— Насморк только получил. В разведку больше не брали: кашлял здорово…