Третий эшелон

В одной из станционных комнат сидел Краснов и думал о том, что ему определенно не везет. Машинист снова обошелся с ним непочтительно, унизил его. Комендант довольно резко, по-армейски отчитал Краснова, когда Листравой ушел в рейс. Все лезут с советами, поучениями.

Уязвленное самолюбие толкнуло Краснова на отчаянный шаг. Если семафор не открыть вовремя, то может статься, что Листравой не сумеет остановить поезд, проедет закрытый сигнал, а это большое нарушение инструкции. По законам военного времени последует строгое наказание. Листравой хотел заработать орден, а тут вместо награды… Кстати эта Иванова со своим предложением. В случае чего он откажется: ему из подвала не видно, куда там военные выкатили вагоны — есть стрелочник, пусть отвечает. Она молодая, ей простят оплошность. Рассудив так, он дал согласие и стал ждать развязки.

Солдаты сели перекурить, старшина подошел к Наташе.

— Молоденькая, а смышленая.

Он лихо подкрутил рыжие усы.

— Вот до вас был тут солдат. Свой вроде парень. Ан нет. Не пускал сюда. Мол, уклон большой. Просто человечности не имел…

Слова старшины насторожили Наташу: а что если…

У нее перехватило дыхание. Она помчалась к телефону.

Трубку схватил Краснов:

— Загорожен проход?.. Как загорожен?! Кто вам позволил?

Он яростно ругал Иванову, заклинал ее скорее убрать вагоны, открыть семафор. Не утерпев, сам побежал на стрелочный пост.

Вдали у мостика гудел паровоз…

Листравой понимал, что удачное начало — полдела. Но его радовало именно начало: значит, есть возможность ездить к передовой линии.

Фролов на политинформации говорил, что фронт будет приближаться: такие рейсы понадобятся не раз, и люди почувствуют свои силы. А это важно именно сейчас, когда войска бьются под Харьковом, уходят из Керчи. Трудное лето впереди, трудное.

Листравой чувствовал себя солдатом в наступлении. Удачно пройдет рейс — это бросок вперед, это их вклад в общее дело.

До стоянки вагонов там, на складах, добрались быстро и благополучно. Наскоро осмотрев вагоны, прицепили к ним паровоз, тронулись в обратный путь.

Машинист торопился: пусть Краснов убедится, что при желании можно выйти из любого положения, живым остаться и важное дело сделать.

Перед выходом из леса остановились проверить тормоза. Настоял помощник машиниста: впереди крутой спуск.

Пилипенко заспорил:

— Автоматические тормоза ни к чему. Начнут бомбить, могут их испортить. Остановимся, считай — каюк.

— А без тормозов наоборот: надо будет остановиться, да не сможем, — настаивал местный помощник машиниста. — На таком спуске и с автоматическими тормозами боязно. Смотри, машинист, тебе отвечать…

— Мы с Кижи, у нас там без тормозов ездили, бывало, — вмешался Батуев. — Там уклон похлестче. А если что и случится, отвечать некому.

Листравой молча обдумывал, оценивал. На всем перегоне они одни, других поездов нет. «Правы и тот и другой. Ехать с тормозами — могут фрицы зацепить. Без тормозов тоже неспособно, разгонится состав — не удержишь…»

Размышляя, Листравой вновь и вновь вспоминал, с какой надеждой отправлял их сюда Фролов. Нет, рейс сорвать нельзя!

— По местам, ребята, — наконец скомандовал он, решив, что главное все-таки скорость. — Ты, Илюха, выключи тормоза. Контрпаром обойдемся.

И, чтобы ободрить бригаду, себя успокоить, дал мощный горластый сигнал. Вызывающий рев паровоза разнесся по округе. И лес, тесно обступивший дорогу, и позеленевшие обочины, и вывернувшаяся сыроватая низменность с плешинами пожнивья — все вдруг ожило, тронулось с места. Листравой остро почувствовал нарастание скорости. Гладкие, голые стволы сосен стремительно побежали назад, заслоняя друг друга. По сторонам замелькали чахлые кустарники, они появлялись и тут же пропадали: взамен их на мгновение вставали белоствольные березки. Вот уже поплыла плоская равнина, холмистая к горизонту.

Александр Федорович еще в прошлый раз с профессиональной наблюдательностью заметил место, где кончался уклон: две кургузые одинокие сосенки высились у дороги.

Теперь машинист жадно искал их. Взгляд перепрыгивал ложбинки, кучи прошлогодней соломы: сосенок не было… А поезд все ускорял ход. Чудилось, колеса паровоза не касались рельсов. В будке стоял оглушительный грохот. Казалось, звенела каждая из многих тысяч деталей машины. Людей швыряло от стенки к стенке.

— Контрпар! — не вытерпел помощник машиниста, хватая Листравого за рукав. — Обстреливают!

Листравой напряженно усмехнулся: если попадет снаряд, уже ничего не поможет.

Он строго глянул на Батуева, глазами указал на топку. Илья перехватил его взгляд.

— Цыремпил, даешь! — Пилипенко стал бросать в топку уголь, приплясывая от толчков, словно исполнял какой-то замысловатый танец.

Батуев одной рукой открывал дверцы, второй — держался за подлокотник окна, чтобы крепче стоять на ногах.

Александр Федорович увидел, наконец, долгожданные сосенки. Они приближались, росли, с невероятной скоростью мчались навстречу и в миг остались позади.

— Тут? — прокричал Листравой, подзывая помощника.