Третье февраля

«Вы свет моей души,

Очарованье век,

Я не могу представить дня

Без ваших губ и нег.

О, нет, вы не подумайте!

Взаимность не прошу,

Но, если все же впустите,

Ее я покажу.

Откройте шире дверь

И занавесьте окна,

Примите в милый дом

Вы белого котенка».

Оно было адресовано некому Шивринскому. Под письмом была подпись Тани. На обратной стороне листа было размашистым почерком накарябано: «Татьяна! Я очень признателен вам в том, что вы открыли мне свою душу, но ответить вам тем же не могу, так как мое сердце принадлежит другой. Желаю вам найти того, кто смог бы с достоинством принимать сии дары и щедро одаривать вас своей любовью. Е. А. Шивринский».

Таня приняла и отпустила, но отчего-то сохранила послание. Может, для того, чтобы не повторять ошибок прошлого?

За сентябрь 1972 года было следующее:

«Я вам себя пообещала

И слово все держу,

Никто меня не понимает,

А я вот вам пишу.

Сумбурны и нелепы

Мои стишки, как снег,

Растают все с весною,

Уж близится рассвет».

Кому было адресовано, на листке не указывалось, но, вероятно, письмо вовсе не было отправлено. Листочек был частично вымазан чернилами и желтыми пятнами, оставленными либо случайно пролитой водой (что маловероятно в связи с точечными метками), либо слезами.

Я перелистал еще парочку страничек. Кое-какие также оказывались безответными реалиями жизни, какие-то сулили счастливые, но недлинные отношения.

Жадно впитывая чужую жизнь, я начинал понимать ту мозаику, из которой складывалась Таня. Несмотря на полную сумбурность в личной жизни и капризы дочери (неоднократно бросающиеся в глаза из-за чересчур резких линий в письме и постоянных помарок, сопровождающихся все теми же желтыми пятнышками), девушка оставалась прежней — хрупкой и верящей в светлое. Некоторые, особо бурные отношения все же ложились неизгладимым отпечатком, но они скорее заставляли Таню искать нового предполагаемого отца Соне более тщательно. Сотканная из какой-то пуленепробиваемой материи, я не понимал, почему же она не перестает подавлять в себе чудо, но одновременно с этим не понимал, отчего мужчины так быстро сбегают от нее.

За Таниными записями я просидел не менее часа. Среди новых кавалеров изредка в глаза бросались знакомые фамилии. Верно, влюбленный в какую-нибудь дуру мужчина отвергался ей и искал утешения в когда-то самим им отвергнутой Татьяне. Девушка верила и снова начинала заливаться слезами, когда милость сменялась на очередную злую шутку. Вот, к примеру, стихотворение, адресованное все тому же Шивринскому, но уже от шестого ноября 1977 года:

Пожалейте вы котенка,

Как писала вам тогда,

Поиграйте с ним немного

Во взрослого кота.

Покуда сердце бьется

И просится душа,

Я вас люблю навеки,

Ведь вы моя искра.

Проследить за их встречами мне удавалось на протяжении месяца. Таня настолько тщательно скрывала свою связь с Шивринским, так что Соня даже предположить не могла, с кем maman крутит сейчас. Впрочем, восьмого декабря все заканчивалось — Таня гневными репликами обвиняла графа в том, что он, залечив ей раны, сбежал к богатой француженке.

Это было первое обвинение и, наверное, единственное, что показывало бы Таню как живого человека со своими чувствами и вырывающимися эмоциями. Немного опешив, я не услышал, как хлопнула входная дверь. Лишь когда, вероятно, это была Соня, сняла курточку и небрежно бросила ее на тумбу, шумно при этом пытаясь стянуть ботиночки, я осознал, что в то время находился в комнате Тани, но было уже поздно.

— Что вы здесь делаете?

Как я и предполагал, это была Соня. Она стояла, смешно сморщив носик. Глаза не выдавали удивления, что отчасти было даже немного странно.

— Я сама давно мечтала это сделать, — сказала девочка, угадав ход моих мыслей. — Не знаю, почему я раньше не вытащила ее дневник и не отнесла психотерапевту.

— Ты считаешь ее душевнобольной?

— Да, именно так. Вы не представляете, как тяжело мне живется с ней. Скорее не с ней, а с теми предполагаемыми отцами, которых она в постоянстве совершенствует в каком-то неведомом мне непотребстве. Вы бы видели, как измывался над ней последний кавалер, кажется, его звали Петром, когда он явился домой без единой капли трезвости в глазах. Тогда мне чуть не досталось, но я успела спрятаться в своей комнате. Мама пыталась его успокоить и всячески грозилась позвонить в милицию, но для пьяного человека все равно, он чувствует лишь превосходство и прилив жизненной силы. Я слышала, как он бил маму, но ничего не могла сделать. Вы, верно, не видели, но у нее были кровавые подтеки на шее.

— Это было недавно?