Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве

Я показала свой рисунок и рассказала уже подробней, как бегала смотреть на отплывающий пароход, и почему вообще убежала, и почему мокрая, и про Витьку, и про угольную археологию. Родители отчего-то так смеялись, что у них даже слезы потекли, и даже Света смеялась. А я не понимала, что такого уж веселого я рассказываю — обычный день из моей жизни, только жаль, что к бабушке на день рождения я так и не попала.

А поздно ночью, когда все семейство уже спало, мама села за стол, включила лампу, накинув на нее платок, чтобы сильно не светило на детей, достала пачку контрольных работ на проверку, открыла первую тетрадь и ахнула! Быстро пролистала, схватила следующую тетрадь, пролистала ее и так все десять штук…

Покачала головой, рассмеялась тихо, стараясь не шуметь, прикрыла глаза ладонью, облокотилась о стол и продолжала тихо посмеиваться, а из-под ее руки по щеке медленно скатилась слеза…

Анастасия Строкина

Первое прощание

— Я не знаю, что такое Гор-ба-чев, — сказал Волк, немного подумав. — Может, это что-то другое, а не Гор-ба-чев? Просто он буквы перепутал, может?

— Нет, — ответила я уверенно, — ты не видел Д. А.

Д. А. — это дед А.

Я никогда не помнила его имени, но точно знала, что оно начинается с этой буквы. Для большей краткости я придумала звать его Д. А. Кроме меня, и Волка, и еще Миши, об этом никто не знал.

— Ты не видел его. Он очень серьезный. Он только один раз вышел во двор в разных ботинках.

Но тут я вспомнила, что однажды Д. А. перепутал кое-что посущественней ботинок — времена года!

Это было в декабре. Мы с Мишей играли в «Кто дольше?» — по очереди на счет сидели на металлическом грибе — единственном и по-настоящему уродливом украшении нашего двора.

— Восемь, девять, — отсчитал Миша. И замер.

— Десять! — подсказала я ему. Но Миша молчал.

Я обернулась и увидела Д. А. в свете подъездного фонаря, белого, босого, в красной рубашке и длинной черной юбке его жены. Д. А. стоял, ничего не говорил, ничего не делал. Мы почему-то закричали, тогда он тоже закричал и кинулся в сторону леса, размахивая руками. Скорее всего, он думал, что взлетит.

— Может быть, он считает себя птицей? — спросил Миша.

— А если он и правда птица, то какая? — задумалась я.

— Он — дикая птица!

В тот день мы стояли и смотрели, как Д. А. бежит и бежит и как будто растворяется в северном сиянии.

— Это был долгий декабрь, — вдруг сказала я Волку. — Солнцеед опять пришел на небо, и стало темно. Да, было очень темно. И днем было даже темнее, чем ночью. Потому что днем должно быть светло. А когда знаешь это, то дневная ночь становится еще чернее.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросил Волк.

— Потому что в тот декабрь Д. А. перепутал времена года. И стал птицей. А больше он почти ничего никогда не путал.

— Ну, раз он ничего не перепутал, значит, оно существует — самый настоящий Гор-ба-чев. Мне кажется, это означает что-то плохое. Спроси у папы.

Я понимала, что разговаривать про Д. А. со взрослыми не стоило, почему — неизвестно, но определенно нельзя. И совсем немыслимо было передавать его слова («Как?! Ты слушала, что он говорит? Кто тебе разрешил слушать?! Почему ты повторяешь эту ерунду?!»).

— А папы и вовсе нет дома.

— И где он? — Волк был очень любопытным. Он все хотел знать и на все имел свое волчье мнение.

— Он улетел на задание в самолете и скоро вернется. Ну как обычно. Летчики улетают и возвращаются.

— Это не всегда так.

— Лучше бы он водил поезда. Или пароходы, — сказала я. — Был учителем или певцом.

— Я в этом не уверен, — заявил Волк. — Твой папа видит такие чудеса, которые так просто не найти! Он летает в такие страны, где люди никогда не трогали снег. Где днем — всегда день и не бывает, чтобы днем была ночь, как здесь. Он плавает над облаками!

— Учитель тоже может полететь куда-нибудь.

— Ну-ну, — успокоил Волк. — Главное, что твой папа не Гор-ба-чев! Даже Д. А. трясется при его имени!

Д. А. вообще часто трясло, если не сказать все время. Тряслась его голова, а когда он ругался, то казалось, что она вот-вот отвалится и укатится с горки прямо в лес. Тряслись его руки, но были такими сильными, что, когда он заходил в подъезд, мы боялись остаться без двери — так неистово он хватался за ручку. Тряслось его тело, и, когда он кричал это страшное слово: Горрр (как крик вороны), Бааа (как камень в воду), Чеввв (как топором по дереву), не было сомнений, что вот-вот его руки-ноги оторвутся и полетят. И, скорее всего, там, в небе, станут чьими-то крыльями. Потому что в Д. А. жила скрытая крылатость. Волк говорил, что когда-то очень давно Д. А. был командиром экипажа и тоже летал в непонятные страны. И в этих странах он что только не делал: воевал, спасал, спасался, искал, выполнял секретные задания! А потом с ним что-то случилось, и он навсегда приземлился здесь, в нашем доме. В скучном четырехэтажном, сложенном из серых грустных плит доме, который смотрит во двор с металлическим грибом, а если поднимет глаза повыше, то увидит пригорок с карликовыми березами.