Транзит

После этого фотожурналист оплатил счет, и они вдвоем вышли в темный, теплый город. Он предложил найти какой-нибудь бар. Было уже так поздно, что их поиск оказался бесполезным и превратился в бесцельную прогулку, так как никто из них толком не знал Париж. Они шли близко друг к другу, их руки иногда соприкасались. Она чувствовала его присутствие, всё его внимание было направлено на нее: казалось, они идут к какому-то соглашению, к чему-то неизбежному, чего в конце концов так и не достигнут. В какой-то момент он схватил ее за локоть в темноте маленькой улочки и остановился, но только чтобы завязать шнурки на ботинке. Она начала осознавать происходящее и с чувством неловкости задумалась о том, каким образом возникнет соблазн, которому, как ей казалось раньше, они должны поддаться. Она вдруг поняла, что он довольно стар, возможно, вдвое старше ее; в какой-то момент она заметила, как он быстро положил в рот мятный леденец, будто боялся показаться отвратительным. Она ощущала его возбуждение, и всё-таки за ним было что-то прочное и неподвижное, какой-то барьер, и она не знала точно, как его преодолеть. В конце концов после двух часов ходьбы и разговоров они обнаружили, что находятся перед отелем. Еще минут десять он что-то неловко говорил ей в вестибюле, затем сухо поцеловал ее в щеку, попрощался и пошел спать.

Она пошла в свой номер, легла на кровать и смотрела в потолок в состоянии обострившегося, клокочущего возбуждения. Потом, как она уже говорила, она встала на рассвете и пошла гулять по городу одна.

Я спросила, о чем говорил фотожурналист во время прогулки.

О своей жене, сказала она. О том, какая она умная. И какая талантливая.

В какой-то момент он сказал ей, что они с женой на время расстались. Она спросила почему. Он сказал, что из-за работы: жену повысили в должности, из-за чего ей пришлось переехать на другой конец страны, а он хотел работать здесь, в Европе. Они жили порознь два года, каждый из них сделал выбор в пользу своей карьеры. Позже они воссоединились дома в Вайоминге. Она прямо спросила его, изменял ли он ей. Он сказал, что нет. Причем с нажимом, добавила она.

Я знала тогда, сказала она, что он врет, что за всеми его репортажами и честностью скрывается твердое намерение остаться нетронутым, брать, не давая, копить, как жадный ребенок. Я знала, сказала она, что он хотел со мной переспать, что он тщательно обдумал эту возможность и решил – без сомнения, основываясь на опыте, – что это слишком рискованно.

Я спросила, почему она чувствовала такое возбуждение после того, как они расстались.

Я не знаю, сказала она. Думаю, из-за ощущения, что мной восхищаются. Она замолчала на время, пристально глядя в окно и приподняв голову. И восхищается тот, кто важнее меня. Я не знаю почему, сказала она. Это меня взволновало. Это всегда возбуждает во мне волнение. Несмотря на то, что, можно сказать, я от этого ничего не получаю.

Она посмотрела на часы: уже поздно; ей пора идти и оставить меня в покое. Она взяла свою сумку и встала посреди комнаты, укутанной в ремонтную пленку.

Я сказала, что ей стоит подумать о нашем разговоре и о том, может ли что-то из сказанного помочь ей начать. Я уверена, что всё скоро прояснится.

Спасибо, сказала она, слегка пожимая мою руку своими тонкими пальцами. Я понимала, что она мне не верит.

Мы вышли в прихожую, и я открыла ей дверь. Соседи снизу стояли на тротуаре в сером свете дня и выглядели потрепанными в своих пальто. Они с мрачным и подозрительным видом оглянулись, услышав звук открывающейся двери, и Джейн властно посмотрела на них в ответ. Я представила ее в сумерках парижского сада, неприкосновенную, в белом платье – объект, жаждущий если не осмысления, то хотя бы восхищенного человеческого взгляда, как картина, висящая на стене в ожидании.

Фургон строителя сломался: рабочий Тони сказал, что это происходит постоянно. Мы ехали в его сверкающем бордовом «ауди» забрать кое-что со склада строительных материалов.

– Это хорошая машина, – сказал он, снимая руки с руля, чтобы продемонстрировать. Салон был безукоризненно чист и отделан черной кожей. – Моя машина не ломается, – сказал Тони. – И что в конце? Ехать забирать цемент нужно мне.

Прежде чем мы сели в машину, я видела, как он аккуратно застелил багажник пленкой.

– Как наемный убийца, – сказал он, ухмыляясь и показывая ряд выразительных белых зубов. – Место для два тела, – многозначительно добавил он, показывая на дверь в квартиру на цокольном этаже. – В Албании, – сказал он, – у меня есть люди – большая скидка.

Мы медленно двигались вместе с потоком других машин под звуки радио. Тони сказал, что слушает его, чтобы подтянуть свой английский. Его дочь говорит по-английски лучше, чем он, а ей всего лишь пять.

– Пять лет! – выкрикнул он, хлопая рукой по кожаному рулю. – Удивительно!