Translit

Разглядеть, где она теперь, с противоположной стороны пусть и тонюсенькой улицы было невозможно. И он просто стоял на этой противоположной – противоположной судьбе, противоположной Манон, противоположной себе самому – стороне улицы, намереваясь постоять еще сколько-нибудь… и постоял ведь уже сколько-нибудь, даже показалось, что долго, как вдруг двери ресторанчика поползли в стороны и на пороге обозначилась пара: Манон и кто-то еще – на плохо освещенной улочке он, сразу вцепившийся глазами в Манон, успел, тем не менее, увидеть и ее спутника, но увидеть уже сзади… он никогда не видел себя сзади, он раньше никогда не видел себя сзади.

Пожилой мужской иностранец.

Сутулый.

Одетый в темное… черное.

И – с чемоданом, который неохотно катится за ним вслед на колесиках, причем одно колесико – левое, понятно – прихрамывает: это еще с прошлогодней поездки в Россию. И прихрамывает, небось, за компанию, владелец чемодана – разумеется, тоже на левую ногу, ибо дьявол (все-таки дьявол?) хромает на левую ногу, откуда это… ах, ну да, «Доктор Фаустус»: дьявол хромает на левую ногу, хотя при чем тут оно, если просто колесико повреждено, китайский чемодан, ничего теперь нет не китайского, между нами, китайцами, говоря!

Так вот, значит, как все замысливалось, ну что ж, чудесно, чудесно, красивый замысел, только вот подарка для Манон нет в чемодане: как выкручиваться-то будем? Так же, как и в Берлине? Преподнесем теперь уже Манон то, что предназначено Кит: это тебе, Манон, – и глазом при этом не моргнем? И – получится? Неужели получится?

Хм… почему бы и нет.

Однако надо было следить за ними. Надо было идти за ними – осторожно, на расстоянии… жаль, что невозможно услышать, о чем они говорят и как они говорят о том, о чем говорят. Но вот Манон прижалась к его плечу, они на мгновение остановились, и слабый, еле различимый запах сухофруктов, запах чернослива коснулся лица наблюдателя… постороннего наблюдателя. И посторонний наблюдатель, кстати, ничуть не удивился. Пожилым мужским иностранцам так и полагалось – пахнуть сухофруктами, ибо для того они и существуют: смущать неопытные души и пахнуть сухофруктами!

Стало быть, посторонний наблюдатель не удивился: он просто вдохнул крохотное облачко этого запаха – и улыбнулся. Не то чтобы растерянной, нет – какою-то даже торжествующей улыбкой, а улыбнувшись ею, развернулся в противоположном направлении, спиной к себе, и зашагал по тонюсенькой улочке… коварной улочке, которая вот уже через минуту обманет его, запутает, собьет с толку – на-всег-да.

Перед тем как этому случиться, он обернулся.

Манон и хромоногий уже поймали такси и садились в машину. Они сейчас поедут в гостиницу. В гостиницу к Манон– зачем им еще одна? И останутся там на три дня: он помнил срок гастролей, обозначенный на афише. А потом они поедут в Берлин – и обоснуются там, уже навеки. В этом сумасшедше-прекрасном Берлине, где ему всегда так хотелось бы жить, но где теперь будет жить его чемодан… sein Koffer.

И когда он – спустя дни? недели? месяцы? годы? – начнет напевать «Ich hab’ noch einen Koffer in Berlin», – то будет знать: это отнюдь не просто песенка, а самая что ни на есть чистая правда, ибо – действительно er hat noch einen Koffer in Berlin, er steht noch da – und das hat seinen Sinn…

Вот только какой именно Sinn, ему, видимо, так никогда и не суждено будет понять, потому что… как бы поточнее сказать: потому что эта карта разыграна.

«Я никогда больше не увижу тебя, Манон».

Вот разве в тексте…

Снип!

Как-то заскучал один охотник без товарища, а товарища взять негде: вокруг ни души не было, деревья одни. Подумал-подумал охотник, нашел бревно осиновое, да и сделал из него человека: чем не товарищ? На вид совсем как живой, и все на месте: голова, руки-ноги, туловище, только обидно, что не поговоришь с ним, немой получился, а немой товарищ охотнику зачем?

Стал охотник упрашивать осинового человека: сделай милость, оживи, скучно мне одному, говорить не с кем! Только разве бревно умилостивишь? Охотник уж и так и сяк: и уговорами, и мольбами, и угрозами, только не оживает осиновый человек – и все тут. И опечалился охотник, а сам все продолжает: оживи да оживи. Долго так он осинового человека упрашивал, пока тот не зашевелился – то-то радости охотнику! Сначала одна рука шевельнулась, потом другая, потом ноги – и поднялся осиновый человек, на охотника смотрит и удивляется: что, дескать, за дерево такое?

Долго ли, коротко ли, а начал осиновый человек на промысел с охотником ходить: чем свет в лес отправляются, охотятся вместе – охотник добычу принесет, а осиновый человек вдвое того. И зажили хорошо вдвоем: дичи вдоволь и воды в ручье достаточно. Стал осиновый человек понемногу есть и пить, потом во вкус вошел: охотник мясо на костре пожарит и поест, а осиновый человек – вдвое того. Совсем уж как живой стал, не говорит только. Но время пришло – заговорил, да так складно! Словно знает все и разумеет: любо-дорого послушать. Охотник ему слово скажет, а осиновый человек вдвое того.