Translit

Можно закрыть глаза на всё и со всем смириться, можно забыть что угодно и даже не винить себя в забывчивости, но нельзя, никак нельзя игнорировать улыбку и пиво, потому что… потому что так, вроде бы, не меняются люди, сколько бы лет вдруг ни прошло. Он терпеть не может пива, перед ним должен стоять один большой кофе со сливками, перед ним должны лежать два круассана, а смотреть на нее он должен серьезно и почти печально… откуда эта улыбка, он сроду не улыбался функционально! И – вот тоже глупости: она не забыла его, она помнит – всё, зачем же она говорит себе, что забыла?

И что-то еще более невыносимое есть в этом зрелище, что-то совсем невыносимое… вот оно, на нем нет шарфика! Теперь Манон готова уже смириться с улыбкой, с пивом – только пусть будет шарфик, шарфик не должен был отказать… все могло отказать – шарфик не мог.

Она, конечно, добралась до его стола, приняла позу «Любительницы абсента» – не думая, не выбирая… и смотрела прямо ему в глаза. Это те же глаза, она действительно просто забыла его, они отвыкли друг от друга, но они привыкнут опять!

– Ты без шарфика, – сказала Манон, тоже попытавшись улыбнуться – неудачно. Она не знала, что сказать еще. – И ты пиво пьешь.

– Шарфик улетел, – ответил он. – А пиво вкусное.

Разговор, то есть, зашел в тупик на первом же витке.

– Как ты живешь? – спросил он, когда молчание стало угрожающим жизни.

– Мне не успеть сейчас… рассказать – чтобы в двух словах. – Манон опять попыталась улыбнуться – и опять не вышло.

– Тогда не надо. – Он, похоже, улыбался без затруднений. – Потом расскажешь.

Теперь вот это вот «потом»… откуда оно? Никто же не знает, будет ли «потом».

Манон так и сказала вслух:

– Никто же не знает, будет ли «потом».

– Будет, – отозвался он. – Я знаю.

Стоп. Происходит что-то не то. Вопиющее не то.

– А у тебя вообще с собой шарфика нет? Может быть, в кармане – тонкий… хлопчатобумажный?

Он рассмеялся и покачал головой: не то это означало, что шарфика действительно нет вообще, не то – что дурочка она, Манон.

– Дурочка я, Манон, – повторила она, а он, словно его застали врасплох, вздрогнул и сказал-лучше-б-не-говорил:

– Ну почему же…

Так-так-так-так-так… – пропело сердце Манон и спросило что-то вроде как-же-теперь-быть.

– Заткнись, – сказала сердцу Манон, – сама не знаю.

И – вмиг (как только она умела) поменяла стол.

Теперь их разделял уже не один стол, а два.

Улыбка сошла с его лица.

– Ты куда? – крикнул он ей вслед одними глазами.

– Я – дальше… – Глаза ее потемнели.

– Почему?

– Потому что шарфика нет… шарфика, видишь ли, нет – ив этом большая твоя ошибка.

– Разве шарфик – это главное?

А он еще и поглупел: такие вопросы задавать…

– Я не знаю, что главное, – в глазах слезы. – Я не разлагала мир на составные части и не сравнивала их! Ты и шарфик были неразделимы.

Теперь между ними три стола.

– Ты вернешься ко мне? – надрывались его глаза.

– Я никогда не уходила от тебя!

Вот и хватит… Манон исчезла из виду – как, опять же, только она умела и как делала совсем редко: обычно отрабатывала свои деньги столько, сколько полагалось. Полагалось – час.

За маленькой сценой ресторана было большое нелепое помещение, заваленное всяким хламом: там переодевались артисты, отдыхали музыканты, туда уходили на перекур официанты… словом, помещение использовалось всеми сразу для всего сразу. Стоя у стены, отделявшей помещение от зала ресторана, Манон через глазок, не отрываясь, смотрела на того, случайной встречи с которым ждала каждую минуту вот уже четыре года.

Когда сегодня она – против обыкновения – ответила на звонок с неизвестного ей номера и услышала его голос, ее не смутило ни то, откуда у него ее номер, ни то, что он знает о ее стокгольмских гастролях, ни то, что сам он тоже в Стокгольме. Но вот она встретилась с ним – и задним числом смутилась от всего, от чего не смутилась своевременно… только дело не в этом: нашелся вдруг и гораздо более серьезный повод для смущения. Она почти не знала этого человека. Сейчас он смотрел прямо на сцену, казалось – прямо в глазок, и был незнакомым. Не чужим… конечно, не чужим, она любила его, но он изменился за эти годы. Очень сильно похудел. Очень сильно устал. Очень сильно постарел. Черты лица, и без того тонкие, истончились еще сильнее. И эта улыбка – теперь она разглядела ее и больше не имела ничего против улыбки: улыбка была растерянной.

Манон требовалось немножко времени – несколько минут, по крайней мере, чтобы разобраться с происшедшим… хотя разве что-то произошло? Наверное, Кит не видит в нем изменений: наблюдая его день за днем, слушая его, касаясь его, Кит меняется вместе с ним и не обращает внимания на перемены, происходящие в нем, происходящие в них обоих, – за этим и нужна семья… семья, или совместная жизнь, или просто постоянные отношения! Чтобы потихоньку стареть вместе, чтобы не ужасаться, как Манон: встретившись с ним через четыре года и не будучи в состоянии справиться с новым его… новым старым его образом.

Он что-то записывает – кажется, на салфетке… он и тогда в «Парадисе» все что-то записывал на чем попало.