Трансформация войны

Клаузевиц, не склонный к завуалированным выражениям, прямо и открыто подчеркивал опасность введения элемента «ограниченности» в состав «принципов» ведения войны. Военная сила представлялась ему не подчиняющейся никаким правилам, кроме свойственных ее собственной природе и соответствующих политическим целям, ради которых она вступает в действие. Его раздражали «филантропические» представления о том, что война может (или должна) быть ограниченной и вестись с минимумом насилия: «В таких опасных вещах, как война, худшие ошибки делаются из милосердия». Он также писал: «Довольно уже нам слушать пустые байки о генералах, побеждающих без кровопролития». Однако вызывает сомнение, способен ли был сам Клаузевиц, «философ в военной форме», следовать на практике тому, что он проповедовал. Его характер остается для нас загадкой; ему, вероятно, не была присуща та жилка безжалостности, которая существенна, наверно, для любого великого полководца.

Не так-то легко понять, почему эта «жесткая» линия рассуждения произвела такое огромное впечатление на многих последователей Клаузевица и на всю современную теорию стратегии. Популярность Vom Kriege едва ли можно объяснить красотой стиля, который хотя иногда и сверкает изящными и броскими метафорами, зачастую слишком напыщен и уж точно не годится для легкого чтения перед сном. На ум приходят два возможных объяснения. Одной из причин того, что книга Клаузевица была встречена благосклонно, можно считать распространение национализма как популярного политического учения. Не только сам он был страстным патриотом Пруссии; как раз во времена его писательской деятельности, агитатор и «отец гимнастики» Ян говорил своим немцам-соотечественникам, что всякий, кто обучает свою дочь французскому, делает из нее проститутку. Позднее, в XIX в., усиливающиеся национальные чувства, намеренно разжигаемые и поддерживаемые государством, обернулись шовинизмом. Существовавшие ранее ограничения, созданные религией или естественным правом, были отброшены за ненадобностью. Каждая крупная европейская нация провозглашала теперь себя венцом творения, хранительницей уникальной бесценной цивилизации, требующей защиты любой ценой. Недолго оставалось до того времени, когда, прибегая ради победы над противником ко всем доступным средствам и доходя в этом до последней крайности, каждая из них беззастенчиво провозглашала это своим правом и даже надлежащей обязанностью.

Второй и, вероятно, еще более важной причиной было то, что идеи Клаузевица казались созвучными рационалистическим, научным и техническим взглядам, порожденным промышленной революцией. Современный европеец, вера которого в Бога была разрушена еще Просвещением, относился к миру, как к «золотой жиле». Живые существа и ресурсы этого мира рассматривались им как данные ему для эксплуатации и поглощения, — эти эксплуатация и поглощение и были для тогдашнего европейца тем, что называется прогрессом. Последний шаг в этом направлении был сделан, когда Чарлз Дарвин показал, что человечество — неотъемлемая часть природы. Сам Дарвин, по натуре мягкий человек, стеснялся делать очевидные выводы из своих взглядов. Однако его щепетильность не разделяли его последователи, сторонники социал-дарвинизма. Герберт Спенсер, Фридрих Геккель и легион менее блистательных личностей по обе стороны Атлантики не теряли времени даром и провозгласили человека всего лишь биологическим организмом, ничем не отличавшимся от остальных, над которым не властны никакие правила, кроме закона джунглей. Поскольку, по этим представлениям и теориям, война считалась излюбленным средством Бога (или природы) для отбора видов и рас, сложно было понять, почему люди не должны относиться к своим собратьям так же, как животные относятся друг к другу в ходе «борьбы за существование», т. е. с крайней безжалостностью и не обременяя себя какими-либо соображениями, кроме стремления к собственной выгоде.