Тракт. Дивье дитя

Егорка несколько минут сидел рядом, слушая, как Симка тихонько дышит, как храпит Матрена, трыкает сверчок и шуршат в щелях между бревнами тараканы. Дождь стучал по кровле тяжело, горстями мелких камней, оттого в избе казалось теплее и уютней. Сонная полутишь убаюкала и Егора; он зевнул и уже хотел, было, пристроиться на другой лавке, у оконца — но тут зеленый рассеянный свет, еле заметный, чуть дрожащий, похожий на отблеск ивановых червячков[17] в августовской ночи, мелькнул за мокрым стеклом.

У Егора на миг замерло сердце. Зовут. Но что они могут делать здесь в эту пору?

Он тихонько поднялся, мягко и осторожно, прошел по избе мимо спящих, выскользнул в сени и распахнул дверь во двор, в мокрую темень.

Во дворе, у плетня, в зеленоватом мерцании стояла, кутаясь в шаль, неподвижная Марфа. Дождь хлестал ее, пряди волос текли с водой по лицу, но она их не убирала.

Егорка только и успел придержать дверь, чтоб не хлопнула. Подошел. По лицу Марфы понял — непоправимая беда.

— Что? — только и смог сказать.

— Егорушка… Купцов пес Тихона из Бродов застрелил. Из ружья, — голос Марфы охрип от слез.

Зеленый свет померк в Егоркиных глазах.

— Как?

— Человечью плоть.

Егорка помотал головой, глубоко вдохнул.

— Погоди, погоди, Марфуша… Отчего б Тихону при людях плотью облекаться? Он-то, чай, серьезный мужик, чудить да пугать не охотник, да и людей сторонится…

Марфа закрыла лицо руками.

— Благоразумен был, доброго коня ему да гладкой дороги до Государева престола, — сказала глухо. — Благоразумен был, точно. Но Мошниковы ребята да все в Бродах его волчьим вожаком звали — спроста, думаешь? Волка, слышь, застрелил елод этот. Того, что с рваным ухом, побратима-то его…

— Чай, помогать сунулся? — Егорке совершенно не хотелось спрашивать резко, но так прозвучало.

Марфа качнула головой.

— Ты подумай, легко ль — пятнадцать лет прожили бок о бок, душами сроднились, а тут… да, никак, не просто убил волка-то — забавлялся смертью аль что-то такое… Не таков был Тихон, чтоб просто так людям на глаза соваться.

— Доброго коня да гладкой дороги, — прошептал Егорка. — Верный хранитель.

— Волки отпоют, оплачут… лес примет. Тошнёхонько, Егорушка!

Марфа несколько раз судорожно всхлипнула. Егорка обнял ее за плечи.

— А я ведь за делом пришла-то, — сказала Марфа, подавив рыдания. — Меня Микитич послал.

— Говори, говори…

— Бродские да Мошниковы сорок да соек собирают, все узнать хотят. А как узнают — псу не жить. Да и прочим… весь окрестный лес с тобой заодно, всяк за тебя да спроть них, тошных. Приисковые прослышат — чудить начнут, да тоже с разбором: не всем, а только псам купцовым на закуску. А наши… Андрей-то мой Николку уж не держит. На смерть дело пошло. И то сказать — чай, не будет Охоты-то, коль подлецы до весны не доживут…

— Проняло? — горько усмехнулся Егор.

— До костей сожгло, Егорушка.

— Только уж пусть с разбором, без обмана…

— С разбором, — в глазах Марфы полыхнул зеленый огонь. — Уж всяк только за свое получит — ни за чье больше. Ты уж лешачка охраняй, а мы уж… разберемся.

Егорка кивнул. Марфа погладила его по щеке, пошла прочь, вошла в тень, сама стала тенью, исчезла в мокром холодном мраке.

Егорка подставил дождю лицо — капли ударили наотмашь. Бродский Тихон был другом его отцу. Строгий мужик, чистый. Одиночка. И сколько Егорка помнил, за ним повсюду ходил волк с рваным ухом…

Когда входил в избу, с трудом разжал кулаки — ногти отпечатались на ладонях. Охранять лешачка. И — как выйдет.

Лаврентия по прозвищу Битюг никто не сравнил бы с Симкой-дурачком. Соседям бы это и в голову никогда не пришло. А между тем, у этих двоих была одна тайная общая черта — они оба убегали в лес, когда становилось особенно тяжело на душе. А тяжело Лаврентию становилось ничуть не реже, чем Симке.

Крестьянская работа тяжела и неблагодарна, да будь она хоть в сотню раз тяжелее — это было бы нипочем Битюгу, имей он хоть какую-нибудь отдушину, просвет в сером однообразии бесконечных деревенских дней. Но отдушины не было, жизнь была сера, беспросветно сера — сегодня похоже на вчера, вчера — на завтра — и ни в чем не видать смысла. К чему ж разум, к чему душа, к чему громадная звериная силища?

На что вообще Лаврентий живет? Чему он нужен?

Разве только когда на Татьяне женился — что-то ровно в тумане брезжилось. А потом еще хуже стало. Отец помер, оставив Лаврентия одного с бабами. Мать, что всю жизнь пикнуть не смела, после отцовой смерти так развернулась, что в дому от крика житья не стало — едва что не по ней, тут же в ругань. Обеих сестер выдали замуж — сперва показалось потише, зато потом мать совсем взъярилась на Татьяну. Кроткая веселая молодуха начала мало-помалу огрызаться — и видеть это Лаврентию было невыносимо тошно.

Насчет своего тяжелого нрава Лаврентий не заблуждался — разум у него был ясный. И этот ясный разум подсказывал, что в один прекрасный момент может выйти калечество или смертоубийство. А что, ну что прикажете делать, если не помнишь себя в раздражении, скажите на милость?!