Тракт. Дивье дитя

Софья Ильинична прижалась к плечу Федора, твердому, как дерево, и теплому сквозь рубашку. Его спокойная сила не то, что совсем уничтожила страх, но несколько его отстранила. Софья Ильинична вспомнила, что говорил отец Василий о страхах ночных и стреле, летящей во свете дня, что она — петербургская барыня, что ей не к лицу уподобляться деревенским девкам с их историями о лесном царе… совсем как у Жуковского — «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул!»

Вспомнив Жуковского, сказочку страшненькую, но детскую, Софья Ильинична совсем развеселилась.

— Федя, — сказала она, улыбаясь, отчего ее пухлое личико стало очень милым, и заглядывая Федору в глаза, — а ты знаешь, что здешние бабы верят в лесного царя? Серьезно!

Федор хмыкнул.

— Ага, в короля эльфов. Как у Гете, в короне и с хвостом.

— Отчего — с хвостом? — удивилась Софья Ильинична. — И почему — Гете?

— А ты не любопытна, Соня. Ведь твой покойный супруг — немец, кажется?

Софья Ильинична рассмеялась.

— О, Вильгельм не читал Гете. Он читал только деловые новости и свои счета. А Гете писал про лесного царя с хвостом?

— Я по-немецки не читаю, — сказал Федор. — Но эту сказочку забавно перевел один мой знакомый умник. Чудно так вышло: будто этот самый элфкёниг у Гете — это сплошная корона и хвост… как у кометы или вроде того… или этому младенцу так померещилось…

Софья Ильинична смеялась, Федор улыбался, а дождь все шуршал по стенам, все нашептывал что-то…

Возможно, дождю удалось бы предупредить Софью Ильиничну, но она была счастлива и не слушала его.

Глава 6

Матрена заснула рано.

Суматошный день, покупка коровы, водворение коровы в старый сарай, лошадь с телегой, взятая у мельника взаймы, поездка в Броды за сеном — вся эта суета утомила ее. В глубине души Матрена жалела, что деньги пришлось потратить на корову. С коровой слишком много возни, а Матрена чувствовала себя совсем старой, усталой и больной — домашняя работа утомляла и раздражала ее. Вот теперь корми эту скотину, пои, дои ее ни свет, ни заря… а если надумаешь продать — Симка уцепится, как клещ!

Зорька… Зорька, будь она неладна!

Когда Симка и Егорка устраивали корову на новом месте — а корова так за ними шла, будто до смерти хотела жить в Матрениной развалюхе — Матрене очень хотелось пойти в трактир. Может, кто поднесет, а ежели и не поднесет, так у нее гривенничек где-то спрятан… а может, и того… полтинничек отколется с проезжающего-то…

Не ушла из-за Егорки. Ну что за парень! На что ему! Сраму захотелось, что с гулящей живет? Или — что ему надо?

Егорка Матрене не нравился.

В этом даже самой себе было стыдно признаться. С чего? Парень видный, Симка к нему льнет, как к сроднику какому, четвертной билет отвалил, как и не деньги — облагодетельствовал, да еще и с мельником, с брюхатым идолом, сам договорился и корову пригнал. Все хорошо — так нет. Не лежит к нему душа.

Неласковый он.

Даже не то, что неласковый, а не по-людски у него все. И делает-то все не по-людски, и говорит-то… Не плохо, нет, а… чудно как-то. Строго. Но не как в скиту. И не то, что по-барски. Баре — тоже люди, сколь их видела-то: и любиться, и ругаться горазды, а он… чего это Симка нашел-то в нем?

Хотя — тут спору нет, тут он по-доброму. Симку иногда родной матери не понять, а Егорка только взглянет — и сразу догадался. Даже, вроде, советуется с Симкой-то — спрашивает о чем-то, рассказывает что-то — и все этак вполголоса, чтоб только Симка и слышал… И это Матрене тоже не нравилось.

Какие это у Симки тайны-секреты от родной матери завелись? Да еще с парнем таким… на что ему Симка — дурачок, да и маленький? О чем они с ним говорить могут — взрослый парень с парнишкой по тринадцатому годочку, да еще и убогоньким?

А они корову обустроили, лошадь мельнику отвели, возвратились уж на вечерней заре, веселым-веселешеньки, поставили самовар, развели чаи да сахары… Егорка на скрипке играл — да и песни-то у него не нашенские, ровно что по сердцу царапает, а Симке и любо. А то еще принялся глупости болтать, Симку забавлять — и их смех за столом отчего-то Матрену разозлил. Она еле допила чашку чаю с молоком и засобиралась спать.

А лучше было бы пойти в трактир. Чай-то не согреет так, как водочка… а из-за Егорки неловко было. Что ж потом… придешь пьяная… а то и с гостем каким… Симке ништо, а Егорка… как зыркнет, небось…

— Что ж, Егорка, со мной, что ли, стелить тебе? — спросила, устраиваясь.

Зря спросила. Взглянул своими зелеными глазищами — как холодной водой окатил. Ажно передернуло. А сказал просто, совсем просто, будто и не смотрел этак:

— Не заботься, Матрена, ни к чему это. Я тебя не стесню, я так, на лавке — бродяга ко всему привычный, чай, сама знаешь.

Матрена и полезла на печь. А в душе у нее что-то делалось — то ли обида, то ли злость, то ли стыд, не разберешь сразу.

Думала, без сугреву долго засыпать будет, а — как легла, так и нырнула в сон, как в омут. И до самого утра более ничего не видела и не слышала.

Дождь пошел к ночи.