Трагедия в ущелье Шаеста

И если есть с кого взять пример, рядом офицер толковый или сержант, то возьмешь, как голодный младенец сиську. И выживешь, и выполнишь свой долг. Как бы он ни назывался, хоть даже «ин-тер-наци-ональный». Впрочем, в бою такое не выговаривается никак. «За Родину, за Брежнева!» тоже не кричали. Пить за Родину и начальника можно, умирать можно, а кричать в бою не получается. А вот представьте себе, если в Абхазии, Чечне или еще где кто-то в атаке крикнет: «За Россию, за президента и Госдуму!» Не его ли потом поведут в особый отдел и «психушку», если по правде такое кричал?

В полукилометре на склоне Мадьяр увидел темные мечущиеся фигурки. Поочередно, короткими перебежками десантники пробрались вперед метров на триста и залегли, поскольку над головами посвистывало довольно отчетливо. Потом у гребня заклубились разрывы мин и постепенно стрельба с горы затихла. Пошли, поначалу еще боязливо, пригибаясь, потом все увереннее. «Духов» уже не было. Там, где мелькали темные фигурки, Мадьяр увидел труп. Его потрясло то, что смуглый человек лежал с совершенно спокойным выражением лица и открытыми глазами, словно вглядывался вдаль. Мадьяр инстинктивно взял его на мушку, но разглядел широкую рваную рану в боку. А лицо запомнилось…

Потом грузили своих раненых и убитых в вертолеты, и снова сознание отстранили от реальности рев двигателей, стоны, кровавые бинты, мат, суета и неразбериха. В зыбкой горячей пелене Мадьяр делал, что приказывали, и только когда построились и начали спуск к дороге, его вдруг вырвало. Да еще тоскливый звон в голове, через который отстраненно пробивались почти неземные голоса: «Что с ним? Да, первый раз бывает… Вроде держался, бача… Ничего, обстреляется…»

Зачем-то смеялись, стучали по спине.

Так ведь и обстрелялся. Привык постепенно к звукам войны, потом к опасности жизни в целом и конкретным угрозам, таким, как внезапный обстрел, возможность подрыва на марше. Тяжелее было с видом раненых и убитых, но тоже привык, правда, эти картинки обладали странным свойством: вдруг всплывать в памяти без всякого, казалось, повода, не выбирая времени и места. У них был свой код.

СОЛДАТСКИЕ ДУМКИ

В отличие от Бога солдат войну не выбирает. А веру может выбрать, поскольку атеистом на войне быть неразумно, нечестно и даже просто не получается.

Но не все так мрачно. Солдат «свободен думать», пусть даже и в тряпочку, это бывает хорошо. Если не получается думать, то выходит мечтать. Если и тут облом, то остается любить! Но это, впрочем, уже материал для воспитательной работы с защитниками отечества. И совсем не для того, чтобы, узнав, отчего это в окопах нет атеистов, папы и мамы с юных лет отмазывают свое чадо от армии.

Жизнь на афганской войне через много лет вспоминалась Мадьяру скучной и однообразной. Ему казалось, что она была строго отделена от повседневной службы. Можно понять: он молод, силен, царапины тела и души заживают как на «верном друге человека»! А с другой стороны – боевые действия проходили за пределами гарнизонов. Никогда бригада не обрушивалась на противника всей мощью, не бросалась в атаку под Боевым Знаменем части, где, как и на всех воинских хоругвях того времени, было вышито золотыми нитками – «За нашу Советскую Родину!».

Мадьяр ничуть не осуждал, когда после очередного выхода на «боевые» самая тривиальная перестрелка, где и противника не удавалось увидеть, превращалась усилиями рассказчиков в кровопролитный бой. Он пытался оправдать массовую фантазию тем, что всем им война была известна в виде красочной мистерии. А тут сплошная проза! Беспокоило только одно: а что, если командиры в рапортах, отчетах, наградных листах грешили тем же?

Несколько удручало, что «духов воевали» при многократном превосходстве в живой силе и артиллерии, также в бесконечном превосходстве в бронетехнике и авиации, поскольку последних у афганских партизан не обнаруживалось, по меньшей мере, в северных провинциях. Безусловное превосходство в военной мощи было, по мнению Мадьяра, не лучшей подкладкой для героизма. Так же спустя годы он сомневался, хорошо это или плохо, что в Афганистане не довелось участвовать в суровом бою, получить тяжелое ранение? Возможно, тогда бы он не пошел воевать в будущем, возненавидел войну и т. д. Эх, если бы бабушка была дедушкой…

Зато память Мадьяра честно протащила через годы, как сделал он на Новый год для товарищей пирожные «картошка» из толченого печенья, пачки какао и сгущенного молока. Или как ломились ночью из горящей палатки, когда жизнь и смерть были отделены друг от друга всего лишь тонкой стенкой из прорезиненного брезента. Да еще чувство непонятного стыда от политзанятий, где призывали беречь честь и достоинство советского воина за рубежом родной страны и к вечной дружбе советского и афганского народов.

Надо сказать, Мадьяр выручал заместителя командира роты по политической части тем, что часто вступал с ним в дискуссии, в противном случае занятия обратились бы в монолог офицера в густой атмосфере иронических ухмылок.