Трагедии

Годный к сценической жизни театр соседних "стран оттеснил громоздкие трагедии Вондела, а тем временем минул XVII в., минул высший расцвет Нидерландов. К тому же просветителям библейская образность могла заслонить интересную для них проблематику таких писателей, как Вондел.

* * *

В центре предлагаемой читателю книги самое замечательное произведение Вондела — написанная в последние десятилетия его жизни драматическая трилогия: "Люцифер", "Адам в изгнании", "Ной, или Гибель первого мира". К этому, помимо статей и комментариев, приложен перевод наиболее близкого источника трилогии — юношеская латинская драма его старшего современника Гуго Гроция "Изгнанный Адам".

Из стихотворений Вондела, входящих в это издание, видно, что поэт интересовался не только "небом", но и весьма земными делами — политикой, неслыханным расцветом техники, выражавшемся тогда прежде всего в парусном кораблестроении, любил и воспевая тех мужественных людей, которые строили, водили корабли и многими другими трудовыми путями вели родину к расцвету. Особенно характерны обширная стихотворная "Похвала мореходству" (478 ст.), ода "Рейн" — патриотическая, ландшафтная и полная любви к гуманистической традиции ("Пусть в Базеле сойду с причала // Где спит Эразм, найдя покой..."). Сюда же относится гимн народу и народоправию "Скребница", где Вондел как бы протягивает руку Гамлету и Дон Кихоту, а в то же время заглядывает в эпоху Просвещения:

Так юное вино разламывает бочку,
Неисправимец, я исправить век хочу... [382]

Но все же самые потрясающие события целого века национальной истории Вондел косвенно отразил, следуя традиции драматургов-протестантов в иносказаниях на библейские, ветхозаветные темы. Правда, сам поэт к тому времени предпочел вернуться в лоно не господствовавшего в Нидерландах и поэтому менее обязывающего католицизма как веры, которая казалась ему в бесконечных раздорах, грызне и изменчивости сект наделенной авторитетом устойчивости.

Главные драмы Вондела, несмотря на обнаруживающуюся в них глубокую теологическую начитанность автора, не только свободны от следования догме, но и содержат возможную в монументальной драматургии долю иронии, насмешки и свободомыслия, порой прикрытого противоречащими драмам утверждениям в предисловиях.

Наиболее адекватным сюжетом, годным к воссозданию ренессансной утопии и к передаче своих впечатлений от пережитых драматических судеб Нидерландов, оказалась для Вондела трилогия о гибели (а сначала — о кратковременном расцвете) "первого мира". В действии проходит создание человека, как мы уже говорили, совершенного не в теологическом, а в ренессансном смысле. Затем следуют взрывы противоречий. Бунт Люцифера и его ангелов против человека (не из одного лицемерия присягают люциферисты как Люциферу, так и богу: что-то есть за этой странной двойственностью — остатки близости к престолу, смутная надежда, что бог сам выполнит их цели, низвергнет человека и восстановит их права). Поражение ангелов-люциферистов сопровождается изображением без должной благочестивой осмотрительности крушением самого божиего замысла, разъедаемого злом я извне и изнутри. Библейским рассказам Вондел придает черты событий XVII в. От грехопадения Евы и Адама путь к полному развращению человечества удивительно быстр.

Высшая сила, обрушивая на людей всемирный потоп, щадит лишь семью одного добродетельного старика, Ноя, кажущегося безумцем среди всеобщего распутства. От идеала, недавно воплощенного в масштабах космической длительности, и которым, казалось, бог был доволен, не остается ничего, кроме обетования, обещания идеала в отдаленном будущем. В трилогии наступает пора барочного смятения (confusie): бог победил Люцифера, но Люцифер, совратив человека, по-своему, победил бога.

Вондел прочел Библию так, что выходило: рухнуло не только дело Люцифера, не только дело людей, но не осуществился, надолго задержался замысел божий.

Публикуемые в настоящем издании трагедии Вондела с дополняющими их стихотворениями и другими материалами — лишь малая часть наследия писателя, составляющего в неполном виде тридцать томов, однажды сжатых А. Вервеем в упоминавшемся издании до неподъемной и невозможной для чтения из-за густоты мелкого набора тома объемом листов в 250 (Амстердам, 1937).