Товарищи офицеры

— Выговор! Это слово, я считаю, в устав для приличия, для полного комплекта записали. Оно больше для гражданки годится!..

5

Будто бы все осталось на своих местах. Лишь само применение такого наказания как выговор кое-кого удивило.

— Мы привыкли «рябчиков» лопать! — смеялись солдаты на перекуре. И Климов, слышавший эти шутки, не мог понять, считают ли его строгим начальником или просто чудаком.

Рядовой Абдурахманов не смеялся. Капитан Ермаков был подчеркнуто спокоен. Майор Бархатов, встретив лейтенанта, сказал:

— Хорошо!.. Молодому начальнику трудно бывает определить свои взаимоотношения с подчиненными. Ему и добрым хочется быть, и этаким педантом, службистом. А выручает — знаете что? — первое взыскание. Да-да, выговор или арест, все равно. Все видят, что начальник есть начальник!..

Климов просто не успел понять майора. А на перекуре снова услышал, как сержант Крученых корил земляка:

— А еще чемпион! А еще в сборную записали! А службу исполняете, как очень обыкновенный рядовой!..

Крученых и сам когда-то состоял в сборной, пока не уступил места земляку — жилистому новобранцу Абдурахманову, который обошел своего помкомвзвода в гонке патрулей. Климов понемногу понял придирчивую ревность сержанта — скрепя сердце помкомвзвод отпускал Абдурахманова на очередные тренировки.

Ведь там, на дистанции, благодать! Вольное небо и снег! И никаких тебе командиров!.. Знай, отталкивайся палками и пыхти во всю грудь, как тот паровоз!.. А потом положен отдых и усиленный ужин — чем тебе не курорт?

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Трудно начинался 1954 год в Болотинском гарнизоне. Уже второго января, на вторую новогоднюю ночь, два полка — механизированный и артиллерийский — были подняты по учебной тревоге. А там пошло — поднимать всех по очереди, а то и всех вместе. Полки выходили в поле, и всегда штабу дивизии требовалась связь с ними, и поэтому солдаты майора Бархатова поднимались чаще других.

Было в эту зиму единственное спокойное местечко в батальоне связи — батальонная канцелярия — и единственный человек, не знавший треволнений, — батальонный писарь Крынкин. Впрочем, спокойствие канцелярской службы было относительным, и все зависело от того, как наладить работу. Крынкин, осенью получивший ефрейторские лычки на погоны, имел свои заслуги перед батальоном и лично перед майором Бархатовым.

С легкой руки писаря исчезла из обихода приставка «и. о.», и майора все в батальоне стали называть просто комбат, хотя в должности его пока не утвердили. И странно — почему не утвердили? Прежний комбат подполковник Докшин был куда проще майора — а утвержден. Старик любил одно — быстроту. Бывало у некоторых он спрашивал: «И как это можно двигаться медленно? Ведь это удовольствие — двигаться быстро». Докшина и любили, и побаивались, но раскусили старика: на его глазах двигались только бегом, но зато, к примеру, документация в ротах была подзапущена.

Бархатов быстро навел порядок. В штабе дивизии его похвалили. «Ай да Бархатов! — говорили штабисты. — Переплел батальон связи в новую обложку!» И в этом тоже была неоспоримая заслуга Крынкина: почерку него редкий, и на машинке может, а если надо — чертежником…

Не часто приходилось майору журить Крынкина за опоздание с нужными бумагами, но и тут писарь навострился держать про запас готовые оправдания: «Дисциплинарный отчет? — спрашивал писарь, и лукавое веснушчатое лицо становилось зеркалом неподдельной искренности. — Откровенно говоря, товарищ майор, с отчетом я повременил: чтоб не получилось, что у нас больше взысканий, чем в саперном батальоне. Я разведал: у саперов за январь один арест, три наряда и два выговора…» Майор осуждающе качал головой: «Ох, Крынкин, достукаетесь вы!» Но — почти всегда — прощал.

Фактически писарь тащил на своих плечах всю огромную работу штаба. И справлялся понемногу. Там, где не хватало образования, выручало врожденное любопытство и фотографическая память — качества, очень часто соседствующие… Запоминал он многое: и обрывки фраз, и интонации. Запоминал, а потом думал: «Что бы это могло означать?» И почти всегда доискивался до корня…

Временами груз познаний тяготил его, но он никогда и никому не выкладывал его полностью. Не спешил. И только в мыслях иногда задавал самому себе вопрос от имени очень важного лица — генерала или повыше: «А скажите, товарищ ефрейтор, какой факт в жизни батальона вы считаете наиболее вредным?..» И тогда Крынкину легчало. Он отвечал, сразу хватая быка за рога и ни словом не тратясь на международное положение (которое, между прочим, он тоже знал прекрасно): «Самый вредный? Самый вредный у нас капитан Ермаков… Не ожидали? А я вам точно говорю. Майор к нему, как к человеку. А он?.. И молодого лейтенанта Климова туда же за собой тянет. Только это еще посмотрим!..»

2

Одним из способов «самообразования» были беседы с «жертвами». Так Крынкин называл провинившихся солдат, которых присылали мыть полы в штабе батальона. Большинство бедолаг легко распахивали душу, и Крынкин чувствовал себя водолазом, ныряющим в глубины казарменного бытия.