Тотем и табу

Вот жуткое от всемогущества мысли, от быстрого исполнения желаний, от воздействия скрытых вредоносных сил или от возвращения мертвых в мир живых – оно не подлежит сомнению, и здесь неизменно наличествует одно и то же условие. Мы – или наши первобытные предки – когда-то верили, что все перечисленное возможно наяву, были убеждены, что все это и вправду имело место. Сегодня мы перестали верить, преодолели эти способы мышления, однако еще сомневаемся отчасти в наших новых убеждениях, тогда как былые представления продолжают жить внутри нас и жаждут подтверждения. Едва в нашей жизни происходит что-то такое, что как бы подтверждает старые, отвергнутые убеждения, у нас появляется ощущение жуткого; словно мы судим приблизительно так: «Значит, на самом деле одним только желанием можно убить человека!», «Значит, мертвецы оживают и приходят в свои прежние жилища!», и так далее. Напротив, тот, всякий, кто окончательно и бесповоротно избавился от анимистических верований, окажется невосприимчив к этой разновидности жуткого. Самые диковинные совпадения желания и его исполнения, самые загадочные повторения сходных переживаний в каком-либо месте или в какой-либо день, самые обманчивые зрительные образы и подозрительные звуки – ничто не собьет такого человека с толка и не вызовет у него того страха, который можно назвать страхом перед жутким. То есть все сводится лишь к «оценке реальности», к проверке материальности явлений[396].

Иначе дело обстоит, когда жуткое проистекает из вытесненных инфантильных комплексов, из комплекса кастрации, из фантазий об утробе и т. д.; но переживания, вызывающие это ощущение, в подлинной жизни встречаются нечасто. Жуткое «из опыта» принадлежит по большей части к первой разновидности, но различие между этими разновидностями крайне важно для теории. Там, где жуткое обусловливается инфантильными комплексами, вопрос материальности представлений вовсе не возникает; место физической занимает психическая реальность. Речь идет о фактическом вытеснении некоторого содержания мысли и о возвращении этого вытесненного содержания, а не об исчезновении веры в его реальность. Можно сказать, что в одном случае вытесняется специфическое содержание мыслей, а в другом – вера в его материальность. Однако последнее определение явно расширяет употребление термина «вытеснение» за пределы его законных границ. Правильнее будет принять во внимание то психологическое различие, которое здесь имеется, и указать, что анимистические представления культурных людей находятся в состоянии постепенного (в большей или меньшей степени) преодоления. Тогда наш вывод окажется таков: жуткое переживание налицо, когда вытесненные инфантильные комплексы вновь оживляются неким впечатлением, – либо когда кажется, что снова подтверждаются первобытные убеждения, которые были преодолены. Кроме того, не следует допускать, чтобы пристрастие к четким решениям и ясному изложению заслоняло от нас тот факт, что эти две разновидности жуткого не всегда строго различимы. Если принять во внимание, что примитивные верования самым тесным образом связаны с инфантильными комплексами, фактически на них опираются, то мы не сильно удивимся, поняв, что указанное различие нередко размывается.

Жуткое, как оно изображается в литературе, в рассказах и художественных произведениях, поистине заслуживает отдельного рассмотрения. Прежде всего, оно гораздо шире жуткого в реальной жизни, оно обнимает собою последнее и все остальное, чего не встретишь в реальной жизни. Противоположность между вытесненным и преодоленным не может быть перенесена на жуткое в творчестве без глубоких изменений, ведь само царство фантазий оказывает на нас воздействие в той степени, в какой его содержание не подвергается проверке действительностью. Отчасти парадоксальный вывод будет таков: во-первых, многое из того, что не является жутким в художественной литературе, было бы таковым в реальной жизни; во-вторых, литература располагает обилием средств для создания ощущения жуткого, в отличие от подлинной жизни.