Тотем и табу

Выше мы обсуждали миф и его развитие; следует надеяться, что мы правильно указали на скрытые причины трансформации. Теперь же нужно обратить внимание на обработку этого мотива драматургом. Создается впечатление, что в его творчестве налицо возвращение к первоначальному мифу, что мы снова ощущаем захватывающий смысл мифа, пусть и ослабленный искажением. Именно через уменьшение искажения, через частичный возврат к оригиналу драматург добивается более глубокого воздействия.

Во избежание недоразумения хочу оговориться, что вовсе не оспариваю очевидный факт: драматическая история «Короля Лира» призвана преподать нам два мудрых урока – не следует отказываться от своего состояния и прав, пока жив, и нужно остерегаться, принимая лесть за чистую монету. Эти и подобные им предостережения и вправду содержатся в пьесе; но мне кажется совершенно невозможным объяснять ошеломительное действие «Короля Лира» тем впечатлением, которое способен произвести такой ход мысли, или предполагать, будто личные мотивы драматурга исчерпывались намерением преподать эти уроки. Еще говорят, что он желал воплотить на сцене неблагодарность, уколы которой вполне мог ощущать в собственной груди, и что влияние пьесы сводится к сугубо формальным приемам художественного изложения; но все это не может, на мой взгляд, заменить понимание, проистекающее из нашего объяснения мотива выбора между тремя сестрами.

Лир – старик. Именно по этой причине, как уже было сказано, три сестры выведены его дочерями. Отношение отца к своим детям, плодотворный источник множества драматических ситуаций, в пьесе не получает дальнейшего развития. Но Лир не просто старик: он умирает. Тем самым будто бы нелепая предпосылка раздела наследства теряет всю свою необычность. Но обреченный мужчина не желает отказываться от любви к женщинам; он настаивает на том, чтобы услышать, как сильно его любят. Вспомним теперь трогательную финальную сцену, одно из высших достижений трагедии в современной драматургии. Лир несет на руках бездыханное тело Корделии. Корделия – это Смерть. Если перевернуть ситуацию, все станет для нас понятным и знакомым. Перед нами богиня смерти, которая, подобно валькириям в германской мифологии[318], уносит мертвого героя с поля боя. Вечная мудрость, облеченная в первобытный миф, велит старцу отказаться от любви, выбрать смерть и смириться с необходимостью ухода в мир иной.

Драматург приближает нас к античному мотиву, изображая мужчину, который делает выбор между тремя сестрами, сам стоя на краю могилы. Регрессивная обработка древнего мифа, искаженного трансформацией желаний, позволяет проникнуть в первоначальный смысл достаточно глубоко, чтобы произвести, быть может, поверхностное аллегорическое истолкование трех женских фигур. Могут, разумеется, возразить, что здесь представлены три неизбежных для любого мужчины типа отношений к женщине: это женщина, которая его вынашивает; женщина-супруга; женщина, которая его губит. Или же можно сказать, что это три формы, которые фигура матери принимает на протяжении человеческой жизни: сама мать; возлюбленная, выбранная по ее образу и подобию; наконец, Мать-Земля, снова принимающая человека. Но напрасно старик добивается женской любви – той, какую прежде получал от матери; лишь третья из богини судьбы, безмолвная богиня смерти, примет его в свои объятия.

Предисловие к книге Дж. Г. Бурка [319] «Нечистоты в нравах, обычаях, вере и общем праве народов» [320] (1913)

Когда я жил в Париже в 1885 году в качестве ученика Шарко, меня больше всего привлекали, кроме собственных лекций этого великого человека, выступления и публичные опыты Бруарделя[321]. Он имел обыкновение показывать на посмертном материале из морга, сколько в мире того, что заслуживает известности во врачебных кругах, но на что наука предпочитает не обращать внимания. Однажды он обсуждал признаки, позволяющие судить о характере, происхождении и положении в обществе неопознанных мертвых тел, и я услышал от него следующее: «Les genoux sales sont le signe d’une fille honnête»[322]. Грязные коленки мертвой девушки для него стали доказательством ее невинности!

Мысль о том, что телесная чистота гораздо чаще ассоциируется с пороком, нежели с добродетелью, посещала меня и впоследствии, когда, благодаря психоаналитическим исследованиям, я установил, какими именно способами культурные люди в наши дни справляются с проблемами физического свойства. Их явно смущает все, слишком уж сильно напоминающее о происхождении человека от животного. Они словно стараются подражать тем «более совершенным ангелам» из последней сцены «Фауста», что жалуются:

Он от земли рожден,
Несть его больно;
Будь из асбеста он,
Чист не довольно[323].