Тот берег

До выхода на работу оставалось всё меньше и меньше времени. Но если прежде, в иные годы, Сергей Тимофеевич с превеликой радостью ждал этого момента, соскучась за месяц бездействия, бежал сломя голову в свою контору и нетерпеливо хватался за пропахшие пылью бумаги, то теперь он с ужасом представлял, что будет, когда нога его переступит порог производственного отдела… Там, в злосчастном пансионате «Чайка», отдыхала добрая половина полезаевских сослуживцев. И в основном – женщины. А языки у них, как известно, весьма длинны и ядовиты. Его же будут склонять на все лады, покуда не затюкают совсем, покуда не вынудят уволиться или – не дай бог! – руки на себя наложить…

Но не столько этого страшился Полезаев, сколько другого – гораздо более страшного. Такого, в сравнении с чем все сплетни, россказни и неприятности по работе казались сущим пустяком, безобидной безделицей – плюнь да разотри… Нет, даже не грозного начальника своего, Никодима Евстигнеевича Мясогузова, коему, конечно же, донесут всю эту дурацкую историю в первую очередь. Нет, нет и ещё раз нет! И многажды нет!.. Сергей Тимофеевич боялся её. И только её… Той самой, что разбила вдребезги разум и сердце его. Той, что сломала жизнь его, словно простую былинку.

Только сейчас, после всего случившегося, понял Полезаев, как любит он её, проклятую. И как ненавидит её. Но прежде всего – любит, а ненавидит уже потом, не в первую очередь. Да и ненавидит ли вообще? Разве можно её ненавидеть?.. Разве можно?.. Ведь она… Она… «нарцисс Саронский, лилия долин! Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами…» Боже! Как прекрасна она! Как желанна она и навсегда недоступна!.. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… как лента алая губы твои, и уста твои любезны… шея твоя – как столп Давидов… два сосца твои…» О господи!.. Два сосца!..

* * *

На девятые сутки после бегства своего из пансионата Полезаев понял, что должен увидеть её. Сейчас же. Немедленно. Увидеть и поговорить с ней. А если он не сделает этого, то умрёт. Да-да, именно так. Умрёт. От тоски, от отчаяния, от стыда, от безысходности… От любви, наконец…

Понимание это явилось ему ночью, перед рассветом, когда, так и не сомкнув с самого вечера глаз, лежал он на своём плюшевом диване со старушкиной Библией на груди и поднятым к потолку лицом.

Когда же за окнами окончательно рассвело и дробно застрекотали в тишине первые трамваи, Сергей Тимофеевич поспешно вскочил с постели, наскоро оделся и, даже не перекусив и не почистив зубов, отправился на улицу.

Погода, как это ни странно для здешнего июля, стояла неважная. Шёл дождь – мелкий и брюзгливый, очень похожий на осенний. Всё небо затянуло сплошной серой пеленою. Как будто сама природа изменила своим постоянным вековым привычкам лишь для того, чтобы воспрепятствовать полезаевскому предприятию и заставить его вернуться домой несолоно хлебавши.

И Сергей Тимофеевич вернулся. Нет, не совсем, а только для того, чтобы взять зонт. Вскоре он уже вновь был на улице и, надёжно укрытый от сеящей с небес влаги, продолжал своё путешествие.

Лиличка жила в пяти минутах ходьбы – на Шамовке. Полезаев хорошо знал эту старую пятиэтажную малосемейку, построенную в начале пятидесятых годов, поскольку сам ютился несколько лет в одной из её комнатушек, пока не заработал нормальное отдельное жильё. Да и обитали там по большей части полезаевские сослуживцы – работники Приморского аппаратурно-механического завода, которому отдал Сергей Тимофеевич пятнадцать лет своей жизни без одного месяца.

С тех пор как Лиличка поселилась в этом доме, вот уже почти седьмой год, Полезаев, следуя будними утрами на службу, обязательно притормаживал возле и делал вид, что у него развязался шнурок или приключилась ещё какая-нибудь оказия, скажем, выпали из кармана ключи. А сам между тем не сводил глаз со второго подъезда, откуда она должна была появиться с минуты на минуту. Эти наивные детские уловки иногда удавались (не так, впрочем, и часто, как хотелось бы Сергею Тимофеевичу). И когда она, бодрая и свежая, словно утренняя роза, выпархивала из дверей, он, таясь за широким стволом тополя, дожидался, пока она пройдёт мимо, а потом, замирая и трепеща от счастья, шёл следом за нею до заводской проходной. И это были самые светлые и счастливые мгновенья в его весьма невзрачной и скудной на радости жизни.

Сегодня Полезаев поступил таким же образом. Схоронился за тополем и стал ждать. И не раз поблагодарил он себя за то, что прихватил зонт, так как дождь вовсе и не думал кончаться, а, наоборот, становился сильнее и сильнее, превращаясь уже в нешуточный ливень.

Но время шло, минута летела за минутой, до начала работы оставалось всего ничего, а Лилички не было. Сергей Тимофеевич занервничал. То и дело он выскакивал из-за своего укрытия, подбегал к подъездной двери и прислушивался: не стучат ли по лестнице торопливые каблучки? А затем, так ничего и не услыхав, возвращался под дерево в полной растерянности и досаде.

«Где же она? – недоумевал Полезаев. – Неужели что-то случилось?..»