Томление духа

— Самая страшная и упорная война — с предметами, с миром вещей, с материей. Еврейство докажет, что того мира, который все видят, слышат и осязают — не существует.

— Не существует, — согласился хозяин.

— А существует тот мир, которого нельзя видеть и слышать.

Слязкин откинулся на спинку стула, развел обе руки в стороны и умиленный, растроганный произнес:

— Извините меня, но позвольте вас поцеловать.

Он поднялся и обнял несколько озадаченного Липшица.

— Я никогда не забуду нашей сегодняшней беседы, — продолжал хозяин. — О многом приходится думать, когда не спится, но я поистине счастлив, что встретил человека, который… который…

От волнения он не мог окончить фразы и большими сверкающими глазами глядел на гостя.

— Вы знаете, — сказал Слязкин. — Скоро наступит для меня новый день, другая жизнь. Ваш приход как будто возвещение или трубный глас: Вставайте мертвецы!

Он поднялся и был очень бледен:

— И тогда все мы встанем — даже Яшевский! Да благословится имя Твое, Царь вселенной! Мы встанем и перед нами будут лежать наши истерзанные распутные жизни, как невеста, которая продалась в лупанарий, как… мм… как кровавый подвиг, от которого мы отвернулись и променяли на легкое существование. Слушай, Израиль! — громко закричал он надтреснутым голосом, так что гость от неожиданности вздрогнул. — «Schma, Isroel, Adoinoi eloheinu, Adoinoi echod!»

Он закрыл лицо руками и бросился из комнаты, по дороге наткнувшись на дверь.

Через три минуты приват-доцент опять появился, держа в руках полотенце, которым вытирал нос и глаза. Он говорил:

— На днях я разведусь с моей женой. Это решено бесповоротно. Сегодняшний день я провел в хлопотах. Как только это случится, начнется новая жизнь.

Он, прищурившись, посмотрел на Липшица.

— Вы точно знали в какой важный момент моей жизни приходите. Я имел несчастие уйти от религии моих отцов, — как бы вскользь обронил Слязкин, — по «их» бумагам я православный, но жива моя душа и жив дух во мне…

Липшиц глядел на взволнованное лицо хозяина и проговорил, грустно и иронически улыбаясь:

— Самое прекрасное то, что люди умеют падать.

— И подняться!.. Да благословит вас Бог! — ответил Михаил Иосифович — Жива моя душа, не погибла в лупанариуме жизни. Я вам должен показать что-то…

Оба прошли в небольшую спальню хозяина. По случаю воскресенья Катерина зажгла у барина лампадку перед запыленным образом, и красноватый задумчивый свет освещал комнату. Липшиц быстро глянул на хозяина, но тот, казалось, ничего не замечал. Торопливыми движениями рылся он, присев на корточки, в платяном шкафу, выгружая старые платья, узлы, тряпки и всякий хлам. Наконец он выпрямился удовлетворенный и взволнованный. При мягком свете лампады гость рассмотрел, что Слязкин держит в руках большой кусок желтоватого полотна. Михаил Иосифович развернул этот предмет, и Липшиц увидел черные полосы еврейского молитвенного одеяния.

— Мой отец молился в этом… Он был простой честный еврей и если бы он знал… если бы почувствовал, что его сын когда-нибудь… его сын… то убил бы меня. Это моя святыня.

Он мял в руках старое полотно, пахнущее чем-то восточным, и при красноватом свете, льющемся сверху, блеснуло серебряное шитье.

— Я не смею прикоснуться к этому, — продолжал Слязкин, — пока все во мне не очистилось. Но клянусь вам, что я буду похоронен на нашем старом кладбище в моем родном городе рядом с отцом и этот священный саван будет обвивать мой труп.

Михаил Иосифович бережно сложил «талес» и завалил его узлами.

— У меня еще кое-что есть, — бодро сказал он, — все приготовлено для моей новой жизни. Весной я еду в Палестину, а по дороге загляну на конгресс сионистов.

Липшиц удивленно посмотрел на него.

— Сионистов? Но…

— Не беспокойтесь, — сказал Слязкин.

— Сионизм — шаг назад, возвращение к государственности, которое уже пережито еврейством. Взрослый человек берется за игрушки, которыми он играл в детстве: армия, территория, язык…

— Язык! — вскричал Слязкин, как ужаленный. — Язык? Я вам не уступлю ни звука из этого священного чудесного языка. Я не расстанусь ни с одним начертанием квадратного шрифта! Прошу покорнейше меня извинить.

— Позвольте! В конце концов язык — только средство, временное вместилище мысли.

— Квадратный шрифт, которым написана священнейшая книга человечества! А!

— Если еврейство отказалась от территории, на которой совершалась его история, то язык…

— Если бы мой отец только слышал это!..

— Современное новое еврейство… — начал было Линшиц, все более удивляясь неожиданному отпору. Но Михаил Иосифович не дал ему договорить.

— Простите меня, — промолвил он с резкой торжественностью. — Я вообще не согласен ни с одним словом из того, что вы так талантливо развивали. Ни с одним — извините меня великодушно! Вообще я думаю, что так расправиться с вопросом о еврейском Боге, как сделали вы, по меньшей мере, легкомысленно.

— Но вы же сами… — изумленно воскликнул Липшиц.

— Ничего подобного, дорогой мой! Я только говорил, что о многом думал в бессонницу. Но мне слишком дорого все это… дорого для того, чтобы… мм… Одним словом я рад, что мы провели прекрасный вечер. Который час?