Томас

— Больше скажу, — вещал Чертыхальски, — если рядитесь в чистенькое-пёстренькое и думаете, что народец не ведает, что творит, тогда, как истинные праведники в былые времена собственным примером докажите сие заблуждение темное! Вас расстреливают, а вы примите свою планиду, как подобает священнослужителям. Апостолы и первые великомученики к зверям на растерзание шли, потому как знали — за ними правда и вера. Миллионами животы сложили, но церковь построили. На века. Для чего? Чтобы эти короеды её тело источили? Значит, закончилась правда в церкви и требуются новые миллионы страстотерпцев. А как вы хотите? Если прав — то страдай! Сделал добро, совершил подвиг и быстро прячься, пока не посадили! А лучше умри, чтобы не мешать жить нормальным людям. Врать не буду — попадались мученики, не отреклись, безропотно приняли кару за грехи свои и чужие, ну а остальные? Сколько попов с нами в десна целовались? Когда пруссаки сюда пришли, что творилось? Сколько их на танках к нам оттуда поналезло? Дальше — хуже. Союз распался — они сразу за раскол! Самостийным кадилом от москалей отбиваются.

— Раскол ещё раньше был, — возразила Катерина. — Эти только продолжили.

Томас повернулся к притихшей Лесе, не понимающей, откуда взялся такой горячий спор, и сказал:

— Правильно Катя говорит! Началось со старообрядцев. На севере сколько беспоповцев было? Ещё с допетровских времен с церковью воевали. Пугачев да Разин попов после бояр вторыми топили. Отчего? Заслужили отступники!

Перевел дух и снова, но уже обращаясь к домработнице:

— Нет у меня к ним жалости, Катя. Когда рожа кривая, чего пенять на зеркало?! Что в результате? Что получили? Оглянись, Катюша, разве это паства? Раньше бывало, чтобы душу заполучить, месяц вкалываешь, подходы ищешь, всех знакомых обрабатываешь, ситуацию лепишь, приманочку. Гражданскую не трону — во время войны не работаем — давай мирные годы возьмем. После двадцать седьмого да перед страхом вылететь из партии продавали и себя, и всех родных-потомков до седьмого колена. Ведь думают, что все понарошку, — нет никакой души у человека! А как можно жалеть то, чего нет?

Томас с силой отодвинул от себя тарелку. Катерина и Леся притихли, перестали жевать. Тихоня чувствовал, что закипает, и с удовольствием отдался этой волне. Ночью он часто просыпался, а когда ворочался, гадал, как себя поведет Олеся, кого обвинит в пожаре. Съедало ли его чувство вины? Скорее всего — да. Они лежали рядом, но не прикасались друг к другу, даже случайно. Проснувшись прятали глаза. Отмалчивались. «О чем говорить, когда не о чем говорить?», — так и здесь. Лучше жаловаться на людишек, чем сидеть рядом с Лесей, не зная, что ответить на незаданный вопрос.

— ...сейчас ещё хуже! В сороковых хоть с пруссаками воевали, границы княжеств-волостей отстаивали. А эти? Стоит пальчиком пригрозить, они уже лапки к верху. Дерьмо, а не время. Как можно работать? Где творчество поиска? Где искусство охоты, наконец? Одна пошлятина. Пруссаки пришли, привели своих попов — те и рады стараться. Наши вернулись, своих понаставили. Прямо как мебель. Тьфу! Я за свою жизнь насмотрелся на святош! Хватит. Он весь в шелках, парче, золоте, а в голове и сердце гниль, не говоря уже об их душах бессмертных. Мы хоть изначально не лезем людишкам за пазуху, не смущаем сладкими речами о спасении их после смерти. Мы говорим, поверь в себя, свой род, свой народ. Не в эфемерность, а в непреложный факт. Не теорема, — аксиома! Мы не церковь, мы не наставляем, мы устанавливаем порядок и просто помогаем выжить без рассказывания сказок о добре. Добро — это великая ответственность, а её на наших плечах и так достаточно, потому что правило от нас. Какой главный человеческий грех? Ну, Катя, скажи.

— Жажда власти, — ответила она.

— Правильно. А они пытаются с нами в этом грехе тягаться. Фигушки! Что наше — то наше.

— Всё равно с верой нам не совладать. Она помогает им выжить, — возразила Катерина.

— Помогает и помогала, но не благодаря, а вопреки. Ты не подумай — я тоже верующий. У меня бессмертная душа есть, и я её никому не отдам! Вот только я верую не в призраков, но в себя!

— Может ты буддист? — усмехнулась домработница. — Читала, что там любой, кто праведно живет, может достичь нирваны. Надо только поступать по совести.

Томас согласно кивнул.

— Ответь на вопрос, Катерина, сколько лет служишь?

— Так немало. Э-э-э... — Женщина подняла голову вверх, словно ей на небе нарисовали ответ. — Шестьдесят пять стукнет. Слушай, Тихоня, так это юбилей!

Томас налил себе квасу и, подняв стакан, спросил:

— Когда?

— Зимой.

— Так давай выпьем, Катерина, за то, чтобы ты справила этот юбилей, а то по моим подсчетам не будет никакой зимы.

Домработница, налившая себе из графинчика водки и собиравшаяся поддержать гостя, уже подняла было рюмку, и вдруг замерла с вытянутыми в трубочку губами.

— Это как не будет зимы?

Томас выпил стакан до дна, взял из пиалы жменю жареных семечек и начал грызть, сплевывая шелуху на скатерть.