Том 8. Рваный барин

Видел Иван, как франт-фендрик нашептывает Терезе, как краснеет стыдливая овечка. Вспоминал – посмеивался в усы: «А если… убьют?..» Хорошо понимал, как напевал Генрих песенку, подавая овечке белый цветок левкоя:

Ах, любимая блондинка,
Чист и нежен образ твой.
А возьмешь цветочек в ручку,
Станешь прямо ты святой!

Тяжело было Ивану с самого утра. С утра взглянула на него Тильда, будто в первый раз его видит, крикнула:

– Почисти сапоги Фрицу!

Взял Иван сапоги из рук, поглядел ей в бесстыжие глаза, сказал дерзко:

– За свои башмачки ты мне хорошо платишь, мадама, а за эти, со шпорами, заплатишь лучше?

Огнем залилась Тильда, вырвала сапоги, умчалась. Целый день дразнил его розовый бант Тильды и ее заливной хохот. Томило его, как вся беленькая Тереза сидит неотлучно с франтом, подпевает его стишкам-песням. Не выходило из головы навязавшееся с обеда, как услыхал впервые:

Ах, любимая блондинка!

В этот веселый вечер дрозд висел на сарае и свистал особенно беспокойно-лихо. Слышал Иван в его свисте знакомое: «И шумэ, и гудэ-э». Томила его Дроздова песня. Слушал трескучие голоса немцев… Оби-да! Взяли его всего, взяли его работу, а все чужой. Скотина милей хозяину! Сегодня Браун опять пытал, – не останется ли совсем в Грюн-вальде? А на праздник и не пригласили, даже не угостили гусятиной и не отпустили пива! И эта корова Тильда: то каждую ночь совалась… а теперь так и жмется к своему рыжему усачу и бант нацепила на свое место! И Тереза эта… овцой смотрит, а своего не упустит. Нечего с ними и канитель разводить. Вот уедет этот – позову в хмельник, разобью посуду! Пусть отпразднует свой девишник…

И опять услыхал Иван:

А возьмешь цветочек в ручку,
Станешь прямо ты святой!

Сидел Иван на точильной плите, позванивал в раздумье заветным рублем о камень. Прислушивался к серебряному звону. Наводил этот тонкий звон на думы ему родное. Да-шурку-сестру припоминал, как вязала в избе кружева на коклюшках, заработала этот рублик… мать-старуху… Другой год лежит старуха на погосте. Прошинских коней вспоминал заводских, жеребцов с кровяными глазами… Собачонку Лиску, вольные луга Скворцовки, росяные покосы, вешние соловьиные раскаты… как ходил по лугам с гармоньей, как хороводился с девками в овражках…

Прислушивался Иван к тонкому звону, думал: «Может, и в Расею теперь скоро». Поднял голову – дрозд на него свистит – смотрит.

Снял клетку, отворил дверку – лети, мать твою так-то!

Высунул голову дрозд, поводил туда-сюда желтым носом – пырх! Сел на сарай, завел все то же: «И шумэ, и гудэ!» Не слетел, опять в клетку забился.

– Дурак! Выучил тебя немец месту!

Услыхал хохот, подумал злобно: удивить бы их чем, чертей!

Вспомнил – поить коров скоро. Придется Тильде снять свою красу, подоткнуть подол да звонить по ведрам.

«Взять да в стойло за ней, да при всех и залапить… во бы штука! А то принести ее кирсет энтот, крикнуть: на койке-то у меня ночью забыла! вот бы штука! Эх, подивить бы их, чертей, чем!»

Поднял голову на шаги: пьяница Клюпф приглядывается. Смотрел Клюпф, как звякал Иван рублем.

– Гей! – поманил его Клюпф.

– Гей! – поманил Иван.

– Покажи, приятель! – опять поманил Клюпф.

Вынул Иван кисет, спрятал рублик, «чубчики» засвистал.

Топнул Клюпф, показал кулак, гаркнул:

– Ах ты свинья!., русская свинья, грязная!..

Никогда Иван за словом в карман не лазил: пустил Клюпфа на все лады – натрафился за три года. Полез Клюпф на Ивана, да подошел сам Браун и ухватил Клюпфа. Шумел Клюпф, грозился брюхо вспороть Ивану.

Уговорил его Браун плюнуть, сказал:

– Хороший Иван работник, совсем и не похож на дураков и лентяев русских!

Задело Ивана за живое. Встал во весь рост гвардейский, как на смотру, крикнул:

– Врешь, герр Браун! Как был русский, так и остался русский, а не кабан, не немец! На чужом горбу не выезжаю! Не грошовник!

Тут все загалдели и застучали палками кто во что. Унял Браун компанию, сказал мирно:

– Не надо переходить меру. Будем, друзья мои, праздник праздновать. Выпили мы все немножко.

– Все, да не все! – крикнул Иван. – На все то еще время придет, – пить будешь!

По-своему крикнул – не поняли его немцы!

– Уложу его на лопатки!

Знали все быка-Клюпфа: всех укладывал на лопатки. Закричали немцы:

– Зо! Зо-о!! Выходи, русский Иван… он тебя в две минуты положит на лопатки!

Стало всем опять весело, закричали Клюпфу: хох-хох!

Увидал Иван, что смеется Тильда, сверкают у нее жадные зубки-кусачки; увидал и Терезу-овечку: робко выглядывает из-за спины жениха, пытает стеклянными глазами. Хлынуло на него ражем.

– Эх, уж и покажу вам кузькину мать! СтавьсяП Выбрали судей для порядка. Сели на колоду. Ударил Терезин дедушка в ладошки, понюхал табаку, – начинай!

Клюпф был пониже Ивана, но шире в плечах, грузней. Прихватил Ивана под поясницу, стал под себя давить. Давил-давил – лопнули штаны, насмешили. Вытянулся Иван, навалился, захватил бычью шею, – нет, не сдюжишь. Прошел срок, ударил в ладошки Терезин дедушка: